концерт классика
В рамках Пасхального фестиваля в Большом зале консерватории выступил Московский камерный хор, широкой публике более известный как хор Минина. Исполнение нового сочинения Гии Канчели слушал СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Этот концерт продолжил тему неожиданного "движения неприсоединения к фестивалям", которая обозначилась гастролями Пермского театра оперы и балета на фоне "Золотой маски". На сей раз, правда, менее последовательно, потому что в конце концов мининский хор, поначалу тоже желавший выступить "от себя" на фоне обильной хоровой программы МПФ, все-таки провел концерт под фестивальной маркой. Чем добавил в фестивальное расписание еще одну яркую деталь: хотя в первом отделении звучал русский хоровой репертуар (анонимные "Степенны" XVI века, "Три русские песни" Рахманинова в переложении для двух фортепиано и "Курские песни" Свиридова), публику не в последнюю очередь привлекала громкая российская премьера прошлогоднего сочинения Гии Канчели.
"Little Imber" — сочинение на случай, хотя так запросто в этом самом случае не разберешься. Сам Имбер — вполне реальный топоним, это название крохотного поселка, затерявшегося где-то в Южной Англии. Поселка уже и нет, потому что еще с первой мировой войны тамошнюю местность активно использовали под военный полигон. А в 1943-м полторы сотни еще оставшихся имберских обывателей просто выселили, чтобы полигон развернуть на полную мощность без помех. Этот акт социальной несправедливости со стороны королевской администрации и повлек за собой случай для сочинения "Little Imber". Потому что жители поселка и их потомки, получив-таки право раз в год навещать бывшее поселковое кладбище, стараниями просвещенной общественности в 60-ю годовщину пресловутого выселения получили целое мультимедийное действо, где была масса музыки композитора Канчели, факельное шествие, документальные кинокадры и грузинский мужской хор "Рустави". И в качестве апофеоза — премьеру "Little Imber" в местной церкви.
Ощущения имберцев, лишившихся родимого крова, переданы нетривиально. То есть с точки зрения общей стилистики это то, чего в данном случае и можно по преимуществу ожидать: тихое, заунывное пение хора, растерянные фразы инструментального ансамбля, рисующие состояние какого-то печального недоразумения, и почти вполголоса ненавязчиво причитающий о чем-то солист. И в то же самое время исполняемый текст оказывается куда менее однородной и во всех смыслах разноречивой смесью: кусочки, кусочки, кусочки — то фрагменты англиканского заупокойного гимна, то длинные фразы по-грузински, оказывающиеся перечислениями древних монастырей и церквей Грузии (или и вовсе народной грузинской считалкой). Есть даже неказистое стихотворение в духе Малларме про светочи любви в тишине ночи и бесконечное томление, на поверку оказывающееся древнеперсидским гимном в честь зимнего солнцестояния. А сопутствует ей староанглийская песня про "маленький Имбер на холмах Дауна, что в семи милях от любого города". Словом, вполне канчелиевский постмодернизм, где тасовка конкретных текстов служит поводом к тому, чтобы в очередной раз порассуждать в своей музыке о "последних вопросах", постаравшись не дать при этом никакой попытки ответа.
В нынешнем исполнении "Little Imber" звучал, может быть, даже еще менее диалогично, чем задумывалось композитором. Хоровое пение отдавало безоблачной, надмирной просветленностью в духе лучших страниц "Всенощного бдения" Рахманинова. Солист, тенор Мамука Гаганидзе, свои безутешные грузинские тексты проговаривал с ощущением такой подавленности, что даже при использовании микрофона его фразы неизменно звучали с какой-то одинаковой беспросветной, но бесцветной тоскливостью. А инструментальный ансамбль играл с такой отстраненностью, что небогатый сильными моментами и довольно лоскутный рисунок их партий балансировал на грани манерной ироничности: их лирика, печальность которой прописана с почти попсовой прямолинейностью, в тягуче-серьезную монументальность композиторского замысла вплавлялась с трудом.
Странный секрет произведений Гии Канчели, однако, состоит в том, что даже если хор, инструменталисты и солист держатся с явной обособленностью, это совершенно не привносит в исполнение картины какого-то непоправимого разлада. Наоборот, получалось как-то корректно, несмотря на разнобокость: каждый отвлеченно говорит о чем-то таком своем грустном, но все степенны, как интеллигентные гости за поминальной трапезой. И все как-то сообща находят нужную ноту для того, чтобы перейти в более просветленное состояние — это когда в финале песенка про маленький Имбер звучит в виде такого все еще грустноватого, но все-таки не без удали регтайма. Вот так, в атмосфере тихой и корректной англо-грузинской печали, имберцам впервые посочувствовали от всей души жители той страны, где число закрытых городов и срытых кладбищ идет не на единицы, а на многие, многие сотни.