премьера театр
В московском театре "Школа драматического искусства" состоялась премьера спектакля "Илиада. Песнь двадцать третья. Погребение Патрокла. Игры". Ни в каком другом театре Москвы подобных зрелищ нет. К загадочному сочинению знаменитого режиссера и театрального педагога Анатолия Васильева приобщился РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
Спектакль начинается не в семь, а в восемь и идет три часа без антракта. Через полчаса после начала мне казалось, что до конца не дожить. Но если бы за десять минут до конца выяснилось, что представление продлится до утра, я испытал бы скорее облегчение, чем досаду. В васильевскую "Песнь двадцать третью" вплываешь медленно, с трудом — слишком уж непохоже на окружающую жизнь все, что происходит в стенах "Школы драматического искусства". Даже если приходишь сюда в десятый раз, требуется время, чтобы сжиться с пространством, чтобы соотнести себя с серьезными лицами, белыми стенами и гулкостью зала. И если от этой внутренней работы вскоре после начала вы на время впадете в дрему, то это, наверное, естественно и не стыдно. Театр Анатолия Васильева на Сретенке — особая зона, не только архитектурно, но и психологически. И даже экологически: нет пыли, не только уличной, но и специальной "пыли кулис", нет будничной атмосферы театра.
Много чего нет. В программке нет имен режиссера, актеров, художника. Написано — "коллективное сочинение". Стороннему зрителю неизвестны не только имена, но и лица. Чтобы их рассмотреть, хватает долгой паузы в начале: три десятка босых людей в легких светлых одеждах, рассевшихся на паркете, очень долго не начинают спектакль. Одно лицо среди них оказалось знакомым — это актер Игорь Яцко. Недавно видел его в спектакле "Свадебное путешествие", и он поневоле служил мне все три часа связным между ритуальным, стерильным театром Анатолия Васильева и "светским" театром за стенами "Школы".
Еще нет сцены, нет пьесы, нет привычного понимаемого театрального действия, почти нет декораций, нет персонажей, их взаимоотношений и сюжета по большому счету тоже нет. Спектакль сделан на основе двадцать третьей главы "Илиады" Гомера, той, в которой Ахилл призывает ахейцев похоронить и оплакать павшего Патрокла. Однако насладиться эпической широтой мифологического сюжета зрителям не дано. "Йо-o!" — как присказка то и дело разносится звуковое заклинание, и массивы гомеровского текста падают на публику неровными острыми кусками, как осколки раздробленного взрывом здания. Ухо узнает иногда имена, отдельные слова и даже предложения, но о том, чтобы следить за повествованием, приходится забыть. Актеры расчленяют и расшвыривают строфы, выжимают или выкрикивают из себя Гомера по словами или слогам. Они не транслируют "Илиаду" и не присваивают ее, они изживают текст, освобождаются от него и тем самым приобщаются к мифу.
Но первый внятный звук вообще исходит не от людей, его издает рассекающая воздух палка в руках одного из актеров. Все они то и дело разрезают пространство резкими выбросами рук и ног, ритмически двигаются по паркету, следую прихотливым геометрическим траекториям. Жесткость звука у актеров Анатолия Васильева помножена на упругость тел. Господин Васильев работал над "Илиадой" многие годы, за это время его ученики прилежно осваивали примы у-шу, и теперь Гомер в "Школе драматического искусства" скрещен с восточным боевым искусством. Можно спросить: какое отношение имеет Гомер к у-шу? Наверное, у скрывшего имя автора спектакля есть рациональное объяснение такому сочетанию, равно как и роли каждого использованного в представлении приема — большого летающего фиолетового полотнища, гимнастических лент, горлового пения, злаковых букетов. В сущности, есть только одна метафора, которая читается однозначно, это избиение младенцев: груды пластмассовых голышей рассыпают с тачек по игровой площадке, чтобы потом сгрести в сторону лопатой. Хотя тоже можно спросить: при чем тут евангельский сюжет?
Однако ответы не очень-то и требуются. Удивительным образом сам способ существования людей на сцене уверяет в абсолютной серьезности и обоснованности всего сделанного. Раз это так, значит, именно так и должно быть. В конце концов, в "Илиаде" есть моменты такой гармоничной визуальной красоты, вроде предфинального медитативного кружения хора, что рацио со всеми его театроведческими заботами отступает. В конце концов, есть уникально красивые и величественные хоры композитора Владимира Мартынова (единственное имя, названное в программе), во время которых забываешь и про театр, и про время, и про смысл. Ведь центральное событие и суть песни — плач, коллективное переживание утраты, совместное облегчение.
Дело в том, что Анатолию Васильеву сегодня неинтересна личность со всеми ее комплексами и драмами. Он исследуют саму природу театра. Про этот род искусства часто с пренебрежением говорят, что он суть сотрясение воздуха, поскольку не оставляет после себя никакого следа. Защитники театра обычно на это пафосно протестуют. Господин Васильев, человек с репутацией подвижника и мученика театра, парадоксальным образом оказывается трезвее и прагматичнее других. Он сознательно занимается "сотрясением воздуха" — именно насыщение и преобразование театрального эфира (в пределах одного зала) кажется главным художественным результатом действа на Сретенке. Порекомендуешь ли "Илиаду" тем, кто хочет в кои-то веки нескучно провести вечер после работы? Вряд ли. Но для присяжных театралов "Школа" может служить центром реабилитации. Таких мест больше одного и не нужно, но без этого, единственного, театр был бы гораздо вреднее.