Поставленная в Мариинском театре первая опера Дмитрия Шостаковича, по мнению ОЛЬГИ КОМОК, вполне может претендовать на звание одного из лучших музыкальных спектаклей нынешнего сезона.
"Нос" Шостаковича — ужасно суматошная опера. Суетятся все: сюжет перескакивает с одного на другое, как дед-балагур, не умеющий досказать ни одной всем известной истории без бесконечных бытописательских отступлений. Оркестр без устали устраивает фейерверки самых немыслимых тембров и звукосочетаний. Вокалисты, коих 69 штук, включая восьмерых дворников, восьмерых приживалок и десятерых полицейских, чихают, кашляют, визжат, кричат, всхлипывают и регулярно выходят далеко за пределы своих "нормальных" вокалистских регистров.
Свой первый музыкально-театральный опыт 22-летний аспирант Консерватории Шостакович сооружал на квартире, под влиянием и в расчете на Мейерхольда. Гоголевский устрашающий гротеск как источник образного, сюжетного и мировоззренческого строя оперы; техника монтажа как главный принцип организации музыкального и сценического времени; повествование, лишенное линейности, обретшее сновидческую многомерность и алогичность; музыка и театральное действо как неразрывные части единого целого — все это родовые признаки мейерхольдовского театра, да и всего советского авангарда 1920-х годов. "Нос" Шостаковича — фантасмагоричный, резкий, отчаянно-ироничный, ядовито-печальный и смешной — вместе со всем авангардом был обречен в 1930-м, зато очень даже актуален в 2004-м.
Мариинская премьера — третья по счету в России — на сценическую мейерхольдовщину не просто почтительно оглядывается, но старается умножить ее на два. "Нос" Мариинского театра — еще более хлопотливый спектакль, чем шостаковический оригинал. Блестящие декорации Зиновия Марголина — типичный петербургский двор-колодец, поставленный на попа, белый экран со скромным, но приятным и разнообразным видео, трубоподобная конструкция из металлической арматуры (смесь упавшей на бок башни Татлина с урбанистическими катакомбами, населяющими американские триллеры) — беспрестанно катаются по сцене и елозят вверх-вниз. Крыши домов регулярно распахиваются, являя взорам то гигантскую шинель (куда же в гоголевском спектакле без нее?), то разношерстную, вовсе не обязательно участвующую в действии публику. С неба сваливаются стилизованные газетные гранки с объявлениями о пропавшем носе. По железной конструкции лазают все кому не лень, в ней обустраивается целый Казанский собор, и в ней же исчезает майор Ковалев под занавес. Из вечно разверстых сценических люков выскакивают самые невероятные персонажи и валит красный дым. На поверхности сцены дым тоже коромыслом. Извозчики-дворники вездесущи, разномастные толпы проявляют бешеную актерскую активность, Нос является майору Ковалеву из гроба, слуга Иван то разгуливает в барском халате, то неловко танцует с тросточкой, да мало ли чего еще происходит.
Если навороты Марголина обильны, но кажутся оправданными, то режиссерские изыски Юрия Александрова чрезмерны и подчас вовсе не объяснимы. Зачем, к примеру, в сцене в Казанском соборе на "капитанском мостике" железной трубы появляются две фигуры в васнецовских кокошниках и с крыльями, причем одна из них — черная — периодически летает? Зачем полицейские в восьмой картине засовывают головы в деревянную доску с дырками (будто их частично сажают в колодки)? Зачем девы с лилиями оголяют ноги, а те же полицейские старательно тискают торговку бубликами?
Положим, давно известно, что без кабаретных штучек Александров никогда не обходится, допустим, понятно, что лихие антраша либретто могут вызвать острое стремление перекомиковать комедию. Не надо бы этого делать. Лучшие моменты постановки просты и наглядны: танец Носа (не статского советника, а просто носа) — актера миманса Геннадия Николаева, зашитого в эластичный белый мешок, — на фоне видео из клубов дыма; объятия бедняги-Ковалева (Владислава Сулимского) с тем же Носом-мешком под отчаянные вопли "Не пристает!" да еще видеотитры к финальной массовой сцене, выполненные в духе советского кумачового плаката и "Окон РОСТА". А все же самое лучшее, что есть в "Носе", — остроумнейшая, вкуснейшая, блестяще исполненная оркестром Мариинки партитура молодого Шостаковича. К счастью, все, что происходило на сцене, оказалось ее достойно.