фестиваль опера
На фестивале "Золотая маска" показали спектакль Башкирского государственного театра оперы и балета — оперу Загира Исмагилова "Кахым-туря". Приобщившись к башкирской национальной истории, СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ едва нашел слова, чтобы выразить глубокое потрясение.
Первые минут сорок пения на чистейшем башкирском языке и эпичного действия, разворачивающегося в немудреной обстановке башкирского аула, зритель сидит взволнованно-тихий, словно боящийся спугнуть открывшееся ему видение, и время от времени выпускает пар нервными аплодисментами. Потом, когда в стане коренных жителей приуральских степей появляется фельдмаршал Кутузов (с повязкой на глазу и в фуражке, натурально), возникает желание удостовериться в том, что все видимое и слышимое вот так взаправду и всерьез на сцене и происходит.
"Здравствуйте, любезные мои башкиры",— поет по-русски фельдмаршал, галантно поигрывая тростью. И рассказывает, до какой степени необходимо, чтобы башкиры поднялись как один и пособили поставить врага на колени. Башкиры с очевидным энтузиазмом выражают согласие на своем родном наречии и, вскинув зеленое знамя, отправляются бить французов. Виной тому, правда, не столько их природная любезность, сколько харизматичность их лидера, про которого, собственно, нам и повествует опера покойного классика башкирской музыки Загира Исмагилова на либретто Ишмуллы Дильмухаметова. Молодого лидера зовут Кахым, в просторечии Кахым-туря ("туря" значит начальник), он аккурат накануне 1812 года закончил военную академию в Петербурге. И потому производит в среде своих национально костюмированных соотечественников фурор, эффектно появившись в родном ауле в полковничьем мундире и треуголке.
Премьера оперы датирована 2002 годом. То есть два года спектаклю. Две эти фразы приходится постоянно прокручивать в сознании, чтобы как-то справиться с той вроде бы резонной мыслью, что таких спектаклей больше не делают — никогда, нигде. Вроде бы из этого следует вывод: спектакль старомодный. Но ни к чему такой вывод, потому что о какой же моде можно говорить при столкновении с этим произведением. Мода — это, знаете, какое-то зашоренное понятие. Любой разговор о моде притихнет при знакомстве с оперой "Кахым-туря". Это чистое, чистейшее дитя степей, здоровый румянец которого ни капельки не тронут порчей рефлексии. А между тем возьмешься пересказывать дальнейший сюжет этого зрелища — и вот она, порча. Все происходящее так ошеломляюще первобытно, что любой предпринятый акт сознания, пожалуй, только портит и мешает. Вот получается, например, что основной элемент происходящего сводится к фразе "воины славят Кахыма", что не очень красит пересказ любой оперы.
То есть, конечно, у воинов то и дело берутся веские основания для их славословной деятельности. Вот приводят к полковнику Кахыму пленного француза, а полковник, не будь дурак, проводит с ним краткую, но энергичную политинформацию на языке Вольтера и Дидро (а чего такого, говорили же вам: в Петербурге учился). Ну как тут не славить. Или вот что-то такое решительное учиняется бонапартовским агрессорам — то ли битва выигрывается, а то и Париж берется (понять трудно, потому что это победительное действие передается кумачовым заревом прожекторов и мужественными позами сынов Башкирии, которые пускают стрелы куда-то в падугу). Как, спрашивается, обойтись без очередного тюркоязычного панегирика? И где еще, кроме оперы "Кахым-туря", по такому поводу найдешь такое народное ликование, когда с двух сторон сцены стоят рядками башкирские воины и делают пиками туда-сюда, туда-сюда в ритме музыки. А посередине группа тоже башкирских воинов, но более подкованных хореографически, лихо, скоро и воинственно прыгает, так рубясь саблями, что аж искры сыплются.
В таком духе это могло бы длиться часы и часы, но обрывается как-то неожиданно — смертью главного героя, которого в момент его высшего торжества некто отравил. Кто — неясно, потому что единственный злодей среди башкирского народа по имени Хангильде ведет себя так неосмотрительно, что его сразу же пристреливает верный вождю воин Насыр. И тут, впрочем, без трагичности. Кахым умирает так долго, что все успевают сполна примириться с неизбежным, и к тому же немедленно взывает с небес о мире, всепрощении и согласии.
Словом, это чистое наслаждение. Момент самой разнузданной эротики в опере — когда девушка Залифа, скрытая от зрителя подсвеченным изнутри пологом и потому видимая лишь в виде силуэта на манер театра теней, чопорно поправляет у себя что-то под юбкой. Сценография сведена к грандиозной шершавой коробке и к деревянному сооружению в сельском стиле на поворотном круге. Ничто не тревожит этой красоты. Даже излишняя простота — чтобы не навести зрителя на мысли о минимализме, конструкция обклеена грязновато помазанным краской холстом в надежде создать нечто наивно-реалистическое.
До "Кахым-туря" было принято думать о том, что в опере главное — вокал и музыка. Теперь не так. Голоса в постановке, прямо скажем, прескверные. Единственные светлые места в мрачной вокальной картине — злодей Хангильде (баритон Марат Шарипов) и мать Кахыма (меццо Лариса Ахметова), но их партии состоят где-то в фразах трех-четырех. С другой стороны, оказывается, это очень сложная штука — оперный вокал на башкирском языке и с гортанным колоритом, и с этой точки зрения даже ориентально подвывающий тенор Фанави Салихова (Кахым), может, и есть самое оно. А музыка? У музыки Загира Исмагилова (которую, правда, неожиданно дополнили контрафактными заимствованиями из "Войны и мира" Прокофьева) немного достоинств. Прямо скажем, одно достоинство — ее просто не замечаешь.