Невозможность читать умные книги — итог редакторской работы и полураспада сознания. С этим надо смириться. Поэтому, когда мне принесли книгу "Россия. ХХ век", да еще в трех томах, я только и смог сказать: зачем вы льете мне на голову холодную воду, зачем вы приносите мне три тома, переплетенные в коленкор, в картонных папках где с серебряным, а где и с золотым тиснением? Я никогда, никогда эти тома не открою, потому что я не в силах следовать вашим мыслям и удивляться вашим искусствоведческим парадоксам.
Потом я обнаружил подлог: мне предлагали не историю Ха-Ха века, а просто книжку с картинками. Посвященную никаким не идеям, не художественным тенденциям, а обыкновенным вещам. Попросту вещь на страницу: спортивный кубок, декоративная фарфоровая тарелка, живопись (в смысле картина). И кое-где произвольный набор цитат — из газет, статей, прозы соответствующего времени. Я книжки видел, красивые книжки "Русский плакат" или "Советская архитектура" или там "Прикладное искусство", но такой, где все это безыскуснейшим образом было бы собрано в кучу, я еще не встречал.К примеру, том второй. 1929-1956. Успел уйти Ленин, успел прийти Хрущев, между ними плотно уложился Сталин. В учебнике по истории СССР этот процесс понятно изложен, но том начинается пачкой сигарет "Колибри", продолжается "Журналом мод" 1937 года и пистолетом ТТ, а кончается плакатом про решения ХХ съезда — в жизнь. И каждая из этих вещей — всего лишь вещь. ТТ — не символ репрессий, а просто грубое изделие мехзавода, а плакат — не символ оттепели, а бумажный лист с весьма схематично нарисованным работягой в каске.
Такое, может, и делалось на основе архивных фотографий, но абсолютная новость в том, что это сделано на основе вещи. Настоящей, сохранившейся до наших дней, снятой с полки, протертой от пыли. И роскошь и дрянь из гипса и папье-маше, фаянса и картона отснята и в фас и в профиль и напечатана, как не печатали сокровища Оружейной палаты. Не хватает разве что вложенных гибких грампластинок, как в журнале "Кругозор".
Никогда еще советской вещи не давали слова. А уж она сама обо всем расскажет, если ее не подталкивать. Смысл рождается от сочетания и соседства, точно так же как "Письмо к Чарли Чаплину" Виктора Шкловского соседствует с письмом Ивана Пухова: "Отказываюсь от своего отца, кулака и контрреволюционера, и прошу наш пролетарский суд покарать его по всей справедливости". Очень хороший подход, сводящий вместе Павла Филонова и видного палешанина, расписавшего лаковую шкатулку на тему подвигов партизан. Одно лучше другого или хуже? Один — художник? Другой — лакировщик, конъюнктурщик? Если мы категорически не хотим отвечать на эти проверочные вопросы, мы можем составить богато иллюстрированный трехтомник "Россия. ХХ век", как только беремся ответить, сами возвращаемся в век ХХ.
Там же, где намеки резко толстеют (самый невинный пример — прямой монтаж живописи Ларионова и Гончаровой с официальным царским лубком), хочется сказать составителям: помолчите, дайте досказать вещи, не перебивайте. Поймите, вы и так сделали отличную штуку — таблицы к истории русской советской материальной и художественной культуры ХХ века, которую вы, спасибо вам за это, не стали писать словами.
Слова лучше поискать в сборнике статей Татьяны Москвиной "Похвала плохому шоколаду", выпущенном издательством "Лимбус-пресс" в серии "Инстанция вкуса" (чудесное название для сети круглосуточных магазинов). Автор называет себя "скромным инвалидом истории", но ведет свою речь не хромая. Ее мнение спросили — ну так она вам скажет. Искусство имеет дело с дочерна загаженными категориями судьбы, рока, справедливости, правды бесконечности — ему можно. Критик, который выходит вперед, рассуждая о справедливости, любви, сострадании, упрекая в нравственной слепоте, заслужит разве что недоумение. На него будут косо смотреть, пытаясь понять, просто ли он пошляк или хочет что-то на сострадании наварить.
Татьяна Москвина ничуть этого не стыдится. Ей свойственно странное желание исправить несправедливость, наказать злодея, или хотя бы пусть ему будет стыдно, и возвысить любовь. Это в известной степени старинная русская модель существования критика, озабоченного не формальными успехами, а общественной пользой. Очень много чувства, причем не только чувства стиля и юмора, чего у нее не отнимешь. Она ищет справедливости и раздает всем по справедливости, но ее справедливость несколько, я бы сказал, женского типа. Если уж она любит, то любит, а если разлюбила, то получишь вдвое — еще и за прежнюю любовь. И ей это сходит с рук, потому что оплеухи, которые она раздает своим клиентам, оглушительны, как в комедии масок. "Хилые и немногочисленные художественные явления",— говорит она о российском кино и театре и делает оговорку: "Употребляя слова 'дурно' и 'плохо', я не осуждаю, я констатирую факты".
Трудно сказать, включит ли Татьяну Москвину новый министр культуры в очередное постановление об одной антипартийной группе театральных критиков, но от нее смертельно пострадала репутация не одного видного отечественного засракуля. Статьи, опубликованные в разное время и в разных местах и собранные в карманной красно-черной книжке,— явно материал для выжимок на будущее столетие, если "Агей Томеш" замыслит новые три книги.
Россия. ХХ век / В трех книгах. М.: Интеррос — Агей Томеш
Татьяна Москвина. Похвала плохому шоколаду. СПб--М.: Лимбус-пресс