премьера опера
Пока в Москве на "Золотой маске" с большим успехом показывали новосибирский спектакль Дмитрия Чернякова "Двойное непостоянство", режиссер и художник представлял в Новосибирском театре оперы и балета премьеру вердиевской "Аиды". Радикальное решение хрестоматийной оперы, предпринятое Дмитрием Черняковым и дирижером Теодором Курентзисом, дало РОМАНУ Ъ-ДОЛЖАНСКОМУ уверенность, что "Золотая маска" будущего года тоже не останется без героев.
Рядом со мной на премьере сидела девушка, а за ней — немолодая пара, женщина в немодном костюме с "халой" на голове и седой мужчина при полном пиджачном параде. Через пять минут после начала спектакля женщина повернулась к девушке и недоуменно спросила: "А что, разве сегодня не 'Аида'?" Девушка (ей спектакль нравился с первой же минуты, равно как и мне) резонно ответила: "Разве вы не слышите? Это 'Аида'". Женщина повернула взгляд к сцене. Она, конечно, не помнила музыку Верди и не могла узнать ее. Она видела, что на сцене в натуральную величину построена площадь современного восточноевропейского города — плотно прижатые друг к другу дома, в облике которых одна эпоха наслаивается на другую, растопырившийся пятерней фонарей уличный столб, уходящая вправо улица, и повсюду на стенах видны выщербины не то от уличных боев, не то от общего запустения государства.
Женщина опять повернулась к девушке и кротко-горестно констатировала: "Нет, это не 'Аида'". И потом повторяла свой диагноз через каждые пять минут. Зрительница не была рассержена или агрессивна, она была растеряна и слегка несчастна. Ей грезились пески и пирамиды, берега Нила, знойные африканские танцы, блестки, дородные голосистые героини. А на сцене показывали гибнущую европейскую империю, военную диктатуру в период распада общества.
Хор жрецов в одинаковых фиолетовых плащах и котелках стойко проводил в жизнь идеологическую линию верховного жреца Рамфиса, солидного мужчины в цэковском "пирожке" на голове и пальто с каракулевым воротником — то ли Суслов, то ли Чаушеску. (Но сам город мне лично в первую очередь напомнил Белград, уж не знаю, был ли там когда-нибудь Дмитрий Черняков.) Когда "царь" в богатом генеральском одеянии собрался обратиться к народу, спецназ расшвырял толпу горожан и вытащил из дверей канцелярии трибуну-пюпитр. Гонец в полевой форме явился с перевязанной головой. Радамес уверенно напялил камуфляж. Снаряжение войска и обращение к верховному божеству подкрепили автоматными очередями.
Вдруг стало ясно, что в самой музыке никакого Египта нет. А там, где цветистость мелодии помножена на ее популярность, господин Черняков придумывает сцену такой силы, горечи и едкости, что становится уж точно не до Египта. Во втором действии на сцене расставлены праздничные столы и букеты цветов, здесь готовятся встретить победившее войско. И вот когда номенклатура расселась в президиуме, духовые из оркестра поднялись на балкон правительственного дворца и грянул знаменитый триумфальный марш Джузеппе Верди из оперы "Аида", пошли они — израненные и обессиленные "победители", и женщины побежали им навстречу, тыча фотографиями своих мужей, а та, которая встретила с фронта своего, повалилась с ним прямо на землю, и там они долго возились, не отпуская друг друга. Потом возникла страшная пауза отрезвления и ужаса, а поднимать дух народа выбежал, естественно, балет. Стайка балерин в белых пачках и торжественных лентах через плечо исполнила придуманную балетмейстером Сергеем Вихаревым изящную пародию на "Лебединое озеро". Когда номер закончился, зал вроде бы зааплодировал. Моя "обманутая" женщина тоже захлопала, но инстинктивно осеклась, увидев, как дружно рукоплещут балеринам властители сценического государства.
Впрочем, пора сказать, что новосибирская "Аида" — совсем не политический памфлет, а очень современная история про обретение личной свободы на развалинах беспросветного всеобщего рабства, про свежее чувство на обломках безобразия. В лице дирижера Теодора Курентзиса режиссер Черняков нашел верного союзника. Музыкальный руководитель не просто добился глубокого, осмысленного звучания оркестра. Он насытил "Аиду" такими лирическими и драматическими нюансами, что музыки как будто бы стало гораздо больше — звуковые приливы и отливы буквально распирают воздух. Господин Курентзис по-партнерски ответственно помог во всю силу проявиться двум сильным голосам — тенору Олегу Видеману (Радамес) и меццо-сопрано Ирине Макаровой (Амнерис). А вот с лирическим сопрано Лидии Бондаренко режиссер и дирижер обошлись не просто разумно, но бережно и нежно. И она ответила партией необычайной красоты.
Аида, естественно, не похожа на эфиопскую рабыню. Она играет просто маленького человека, таящего свое чувство и имеющего смелость жить им посреди трагических исторических событий. Ее неприрученный, природный, живущий своей жизнью голос вдруг достает до самой глубины, чтобы потом вновь, подобно зверьку, ускользнуть от всяких правил. Госпожу Бондаренко в этой роли можно назвать оперной Бьорк. Ее стремлению к свободе ничто не может быть помехой. Среди громады сценографии у нее одной есть укромный уголок, каморка сбоку с сиротливой лампочкой внутри. И первый запоминающийся жест, который делает Аида, появляясь на сцене в пальто и муфточке еще во время увертюры,— жест освобождения: она снимает шляпку и распускает волосы. Та же самая тема обретения естественности определяет и финал спектакля.
Казнь здесь, разумеется, совершается тоже совсем не такая, как в традиционных "Аидах". Новосибирского Радамеса не замуровывают в склеп, а оставляют в разрушенном городе. Когда остатки населения и жрецы разъезжаются в разные стороны на грузовиках и увозят с собой Амнерис, на площади появляется Аида. По сюжету любовники должны вроде бы умереть (кстати, в либретто такой ремарки нет), но у режиссера получается, что умерли как раз все остальные. А эти выжили, и на финальных минутах оперы на сцене начинается проливной дождь — знак возвращения в этот мир природы и непосредственности. В темноте, под струями воды герои допевают оперу и с облегчением сбрасывают с себя одежды, совершая очистительное и радостное омовение. Смерти для них нет. Женщина через кресло от меня не аплодировала. Она осталась до конца и теперь сидела с каким-то совершенно другим лицом. Кажется, она тоже поняла, про что надо играть оперу "Аида".