Новая разновидность исторической науки — environmental history, которая дословно переводится как «история окружающей среды», возникла в 1960-е годы на волне природоохранного движения в США и остается прежде всего американской наукой, хотя за прошедшие годы «инвайронментальные» историки появились во многих странах, в том числе в России (у нас свою науку они называют экологической историей). Но по-прежнему для историков окружающей среды во всех странах свойственна рефлексия: заметную часть их научных трудов до сих пор составляют доказательства нужности и востребованности их науки как самостоятельной дисциплины в рамках исторической науки.
Фото: ken cheung / unsplash.com
Фото: ken cheung / unsplash.com
Американский разум
Сами историки-инвайронменталисты считают, что их наука очень древняя и берет начало с трудов Геродота (с которого вообще началась историческая наука), и с этим трудно поспорить: в «Истории» Геродота несложно найти пассажи, которые можно истолковать как чисто «экологические». Но современная environmental history, по всеобщему мнению занятых в ней ученых, начинается с диссертации выпускника Гарварда Родерика Нэша «Wilderness and the American Mind» («Дикая природа и американский разум»), которую он защитил в 1965 году в Висконсинском университете в Мадисоне. Спустя два года его диссертация вышла в виде книги и сейчас входит в список книг, наиболее сильно повлиявших на общественные настроения в американском обществе в ХХ веке.
Главная мысль в книге Нэша «Дикая природа и американский разум» заключалась в том, что разум американцев нуждается в перенастройке по отношению к дикой природе. Сама по себе эта мысль была в те годы не новой. Прогрессивная общественность Америки находилась под впечатлением книги Рэйчел Карсон «Безмолвная весна», в которой был продемонстрирован грандиозный масштаб необратимых негативных последствий для природы антропоцентристского отношения к ней. В эти же годы зарождалось зеленое движение, а в Европе появилось алармистское движение с лозунгом: «Все пропало!». Один из идеологов этого движения в США профессор Деннис Медоуз писал: «Человечество продолжает вести себя как самоубийца, и больше нет смысла доказывать что-либо самоубийце, готовому выпрыгнуть из окна».
На этом фоне книга молодого PhD (кандидата наук по-нашему) Родерика Нэша из Калифорнийского университета (куда его пригласили после защиты диссертации) выглядела как бочка масла, вылитая в море, чтобы усмирить его волнение. Она опубликована и на русском языке (правда, в сокращенном варианте), ее может почитать любой желающий в интернете. В ней, пожалуй, впервые понятным даже неученому народу языком рассказывалось, почему в тот самый момент, «когда природа внезапно оказалась в почете», а природоохранное движение «празднует триумф за триумфом», появилась нешуточная угроза, что «мы вот-вот зацелуем природу насмерть».
Нэш показывает, как в истории американской цивилизации менялось отношение общества к природе. Довольно долго, писал Нэш, дикая природа была для человека абсолютным злом, в фольклоре многих культур она ассоциировалась c ужасом и непредсказуемостью. «Террор» со стороны природы, неподвластной контролю со стороны человека, был главной причиной человеческой враждебности к ней. Даже античный дауншифтинг из полисов на природу, воспетый Вергилием, на самом деле не имел ничего общего с настоящей дикой природой, а скорее описывал буколический санаторий на свежем воздухе. В настоящей дикой природе тогда царил бог Пан с козлиными ногами, который сегодня может показаться забавным, если не помнить, откуда происходит выражение «панический страх».
Некоторые идолы дикой природы были почитаемыми, но и они наделялись устрашающими характеристиками, а все прочие классифицировались как демоны, вервольфы, дьяволы. В скандинавских странах, например, верили, что, когда Люцифер и его приспешники были изгнаны из рая, некоторые из них приземлились в лесах и стали лесными духами или троллями. Словом, в дикой природе царила картина, знакомая нам с детства: «Там леший бродит, русалка на ветвях сидит; там на неведомых дорожках следы невиданных зверей; избушка там на курьих ножках стоит без окон, без дверей; там лес и дол видений полны…».
Жизнь природы имеет значение
Ситуация стала меняться в Новое время. От романтического примитивизма в духе Жан-Жака Руссо и трансцендентализма Генри Торо американское общество пришло к консерватизму (не в политическом смысле этого слова, а в прямом — «консервации» природы в ее естественном виде). 1 марта 1872 года президент Грант подписал акт о создании Йеллоустонского национального парка. Вскоре появились лесные заказники по всей стране. В 1906 году национальным памятником стал Гранд-Каньон. Но затем на смену консерватизму пришла концепция утилитаризма и «разумного использования» дикой природы.
После начала Великой депрессии Америке и вовсе стало не до охраны дикой природы. На пике «нового курса» президента Рузвельта в 1930-е годы «наиболее уязвимой природу делала та аргументация, согласно которой выгода от строительства дорог является прямой и конкретной, тогда как аргументы, направленные против их строительства, были очень расплывчаты и неопределенны… Люди либо возмутятся экономическими затратами, связанными с защитой природных территорий, либо посчитают, что подобные территории должны служить в первую очередь целям оздоровления и отдыха, и поэтому там нужно строить отели и дороги»,— писал Нэш.
Защитники дикой природы, которые в те годы были в явном меньшинстве, обратились к весьма популярной сегодня тактике защиты прав меньшинств. Но тогда эта тактика не сработала. Как писал Нэш, общенациональная кампания в защиту права американцев на заповедную дикую природу «требовала значительной финансовой поддержки», а ее не было. Только в начале 1960-х годов, когда меньшинство радетелей природы в американском обществе стремительно начало расти, приближаясь к большинству, появились деньги на лоббирование билля о дикой природе в Конгрессе, где, как с иронией пишет Нэш, политики вдруг заговорили о «моральных правах дикой природы», а имена трансценденталистов XIX века Ральфа Эмерсона, Генри Торо и Джона Мюира «стали обиходными в дебатах».
3 сентября 1964 года президент Линдон Джонсон подписал закон о дикой природе, который явился «апогеем векового движения в защиту диких земель в Соединенных Штатах», а сами эти земли, согласно закону, надлежало «определить, в отличие от территорий, на которых человек и его деятельность доминируют, как ландшафт, где земля и ее природное сообщество свободны от влияния человека и на котором человек является временным посетителем». Вот тогда и появилась опасность, что «временные посетители», которые составляли практически все население Америки, «зацелуют природу насмерть».
Коммерциализация дикой природы
Дикая природа вошла в моду всерьез и надолго. Нэш писал, что «в 1940-х годах в Уайт-Маунтинз (горная гряда в штате Нью-Гемпшир.— Прим. ред.) турист с рюкзаком мог рассчитывать на встречу с таким же туристом в среднем каждые 4,5 мили. В 1970-е годы эта цифра сократилась до 73 ярдов. Ненамного лучше дело обстояло и с широко рекламировавшимися участками “дикой природы” некогда Дикого Запада. Один турист описывал свое путешествие к вершине калифорнийской горы Уитни со своим отцом 6 августа 1949 года. С гордостью они расписались в журнале на вершине высочайшего пика Калифорнии и были шестым и седьмым человеком, совершившим восхождение в том году. 23 года спустя тот же турист уже со своим сыном вновь взобрался на гору Уитни, и они были 259-м и 260-м за этот день! К счастью, они не попали туда в День труда, когда на гору взобралось 2 тыс. человек». К этому можно добавить, что в начале 1980-х желающим сплавиться по реке Колорадо в Гранд-Каньоне «некоммерческим» образом (то есть без услуг турфирм) нужно было записаться в восьмилетнюю очередь.
Несмотря на пропагандистскую «зеленую атрибутику», экспорт коммерческого подхода к дикой природы в другие страны, особенно слаборазвитые, и стал, по Нэшу, главным трендом инвайронментализма. Бернгард Гржимек, который основал исследовательский институт в Серенгети и чьи телесериалы о дикой природе Африки в 1970-е годы смотрели 35 млн европейцев, публично заявлял танзанийским властям: «Я привожу к вам туристов, в прошлом году в вашей стране побывало 60 тыс. немцев, и тем самым я помог многим тысячам марок задержаться у вас. Никто не явится в Африку, чтобы смотреть на перенаселенные деревни и кофейные плантации. Дикие животные — залог процветания».
Это и настораживало Родерика Нэша: «Одним их камней преткновения управления природой является противопоставление антропоцентризма биоцентризму. За этими словами стоит старая проблема выяснения того, должны ли парки, заповедники и охраняемые участки дикой природы служить человеку или природе». Хотя он не продолжает эту мысль, предельно понятно, что биоцентризм по отношению к природе не более чем красивая утопия и отдушина для отвода пара в свисток зеленых. Во всяком случае, вся история взаимоотношений человека и природы до сих пор свидетельствует об этом.
География истории природной среды
В 1968 году в ходе подготовки к очередному симпозиуму Организации американских историков, который должен был пройти в следующем, 1969 году в Филадельфии, один из членов оргкомитета предложил отказаться от «традиционного попурри из докладов» в пользу единой темы — критической оценки состояния американской исторической науки. Оргкомитет симпозиума пригласил ученых «разных возрастов, уровней престижа и интеллектуальных стилей» выступить с обзорными докладами по своим областям американской истории.
Сборник докладов оказался настолько интересным, что на встрече в Филадельфии историки решили его издать не в виде традиционного сборника тиражом, которого хватало только на участников симпозиума, а отдельной книгой. В 1970 году эта книга «The State of American History» («Состояние американской истории») под редакцией профессора Герберта Басса была опубликована чикагским издательством Quadrangle Books, тогда входившим в The New York Times Company, ну и, соответственно, была прорекламирована в газете The New York Times. На страницах 249–260 книги был доклад Родерика Нэша «The State of Environmental History». Так полвека назад название новой исторической науки официально вошло в научный обиход.
В 1975 году в США появилось Американское общество истории окружающей среды (American Society for Environmental History; ASEH). С 1976 года оно издает журнал Environmental Review (ныне Environmental History). Члены общества ежегодно встречаются на симпозиумах, которые собирают аудиторию в 600–700 человек, последний состоялся в прошлом году в городе Колумбусе, штат Огайо. Вступить в общество может любой желающий при условии платежа ежегодных взносов, размер которых зависит от материального благополучия претендента (для студентов — $40 в год, для имеющих годовой доход свыше $150 тыс.— $200), а заплатив один раз $1,5 тыс., можно купить пожизненное членство в ASEH.
В других странах объединения историков-инвайронменталистов стали появляться в 1980–1990-е годы. Европейский клон ASEH — European Society for Environmental History (ESEH) — провел свою первую конференцию в 1999 году. На ней с докладами выступили около 120 историков, сейчас в ESEH около 500 членов. Ведущим научно-организационным учреждением в этой области истории в Европе сейчас является университет в шотландском городе Стерлинге (некогда столице Шотландского королевства), а главным научным изданием для трудов ESEH служит издающийся с 1995 года в Кембридже журнал Environment and History.
Мафиозная и тоталитарная экология
В редколлегию этого журнала входит даже один российский ученый (из НИУ-ВШЭ), а в последнем его номере за этот год есть такая интереснейшая научная статья — «Природа мафии: Экологическая история бассейна реки Симето, Сицилия» («The Nature of Mafia: An Environmental History of the Simeto River Basin, Sicily»). На английском языке ее можно почитать интернете, там описано, как тесно с 1950-х годов интересы сицилийской мафии переплелись с экологией бассейна главной реки провинции Катания, где за 70 лет даже появился «мафиагенный ландшафт» (mafia-genic landscape), то есть «созданный мафией и служащий мафии», как его определяют авторы исследования. С их точки зрения, это очень плохой ландшафт прежде всего потому, что мафия извлекала прибыль из природы (и не только из нее, но даже из очистных сооружений, построенных мафией) в ее собственных целях.
Вообще, итальянская школа environmental history хоть и очень молодая, но выбирает неординарные темы для исследований и приходит к неординарным выводам. Например, в сравнительно недавней работе Марко Армиеро «Фашизм и природа: Введение» («Introduction: Fascism and Nature», 2014) автор цитирует речь Муссолини 1926 года: «Через десять лет, товарищи, Италия изменится до неузнаваемости! Это произойдет потому, что мы изменим ее, мы сделаем ее новой — от гор, которые мы накроем их зеленым плащом, до полей, которые будут полностью рекультивированы». При этом дуче, как считает автор статьи, «пытался реализовать сразу три различные схемы “рекультивации”»: сельскохозяйственную (bonifica agricola), человеческую (bonifica umana) и культурную (bonifica della cultura).
Насчет рекультивации человека и культуры вопрос непростой, пишет автор, но нельзя отрицать, что Муссолини создал в Италии первые национальные парки, а в целом его «биополитический проект, направленный на создание “нового итальянца”, также сформировал новую экологию болот и гор». Правда, это дорого стоило итальянскому народу: «Бедные внутренние иммигранты заплатили высокую цену за фашистский план мелиорации; …ситуация (со смертностью в мелиоративных колониях.— Прим. ред.) была настолько серьезной, что даже фашистские офицеры были вынуждены писать об этом в своих отчетах».
«Мы бросаем вызов неуместности представления о том, что экологические проблемы не имели значения во время правления Муссолини… и вносим свой вклад в существующую международную науку об экологических проблемах в нацистской Германии и других тоталитарных режимах»,— заключает автор статьи.
Но горячится он зря: отношение к экологии тоталитарных режимов — довольно давняя и популярная тема у историков, в 1980-е годы они даже нашли «зеленое крыло» в гитлеровской НСДАП, а с недавних пор в науку вошел термин «экофашизм» — это когда авторитарный режим заботится о природе в ущерб интересам людей. Правда, термина для того же самого, когда этим занимается вполне демократическое государство, ученые пока не придумали.
Экологическая история по-российски
Отечественная разновидность environmental history носит название «экологической истории». Название явно неудачное, потому что в англоязычной научной литературе ecological history означает чисто биологическую историю экосистем (например, the ecological history of Lake Erie as recorded by the phytoplankton community, или, по-русски, «экологическая история озера Эри по данным динамики фитопланктонного сообщества»), ну уж какое есть, менять его поздно.
Это тоже сравнительно молодая наука, этого века рождения. Пока она более академична и менее склонна впадать в социологию и политологию, даже занимаясь экологической историей авторитаризма (другого, увы, в отечественной истории, по сути, и не было). И держится наша экологическая наука пока в русле исторической географии, возможно, потому что у последней давние корни и традиции в российской исторической науке. Собственно, и тот исторический взгляд в науке, который американцы потом назвали environmental history, появился в советской истории еще в предвоенные годы в трудах профессора Виктора Яцунского, а в 1960-е годы его развивал Лев Гумилев.
Тогда никому не могло прийти в голову назвать это экологической историей, но если используемый в советской исторической географии термин «ландшафт» заменить на environment, то разница с тем, о чем писал Родерик Нэш, будет только чисто географическая: вместо Америки будет Евразия, а временные рамки будут гораздо шире. Достаточно почитать хотя бы статью Льва Гумилева «По поводу предмета исторической географии» в «Вестнике Ленинградского университета» (1965, №18, вып. 3), чтобы в этом убедиться.
В том, что Родерик Нэш был явно незнаком с трудами Яцунского и Гумилева, тоже нет ничего удивительного. Профессор Джорджтаунского университета Джон Макнейлл, один из отцов-основателей современной environmental history и, пожалуй, самый большой авторитет в этой науке на сегодня, в своем наиболее цитируемом его коллегами фундаментальном труде «Observations on the Nature and Culture of Environmental History» («Наблюдения над природой и культурой экологической истории», 2003) с нескрываемым сарказмом пишет: «Историки окружающей среды США являются исключительными в своем нежелании способствовать взаимодействию Америки с остальным миром, даже с ближайшими соседями. Шлейфы двуокиси серы могут пересекать границы, гуси могут летать над ними, но историки окружающей среды США не решаются последовать этому примеру. В этом отношении экологическая история США больше похожа на некоторые американские телевизионные погодные карты, где все, включая приближающиеся грозы и области высокого давления, останавливается на границе».
Больше историков хороших и разных!
Что объединяет американскую environmental history с российской экологической историей и заодно со всеми остальными национальными школами исторического природоведения, так это глубокая и неизбывная рефлексия ученых из этой области истории по поводу права на существование их науки. Не будет преувеличением сказать, что каждая вторая их научная работа или начинается с оправдания своего подхода к рассматриваемой проблеме, или вообще полностью посвящена доказательствам правомочности такого подхода.
При этом в нашей стране уже сложились довольно сильные и известные в мировом научном сообществе школы экологической истории — в Сургутском государственном педуниверситете и в РГГУ, исследования по этой науке финансируется грантами РФФИ и Фонда Потанина. Российская школа экологической истории, включая и тот период ее развития, когда она была еще частью исторической географии, теперь известна на Западе. Например, исследование экологической истории российских степей на основе работ Докучаева профессора Йоркского университета Дэвида Муна было признано лучшей исторической книгой 2013 года по версии Financial Times.
Тематика экологической истории гораздо ближе и интереснее неученому народу, чем предметы исследования многих других разделов исторической науки. Исследования экологических историков часто, даже вопреки желанию их авторов, выходят за рамки чисто академического сообщества и живо обсуждаются в СМИ и социальных медиа. Например, статья того же профессора Макнейлла «Malarial Mosquitoes Helped Defeat British in Battle that Ended Revolutionary War» («Как малярийные комары помогли победить Британию в последней битве войны за независимость США», 2010) или статья «Окружающая среда и русская колонизация территорий Казанского ханства (1552–1700 гг. )» кандидата исторических наук из Казанского (Приволжского) федерального университета Андрея Виноградова, опубликованная в 2017 году в «Вестнике Сургутского госпедуниверситета». И таких статей масса.
Тем не менее рефлексия экологических историков по поводу кажущейся им неполноценности их науки продолжается. Профессор Макнейлл считает, что тому есть три причины. Первая заключается в том, что границы, отделяющие environment history от исторической географии, нечеткие, их предмет по существу один и тот же, а различия касаются главным образом стиля и нюансов в методиках исследования. Вторая причина более прозаичная: любая новая форма истории — устрашающая перспектива и противоречит условным рефлексам (приобретенным в аспирантуре) большинства историков. По этой причине первые глобальные экологические истории мира были написаны неквалифицированными историками.
А третью причину в свое время сформулировал профессор социальной антропологии Кембриджа Эрнест Геллнер: «В академических кругах есть дисциплины со строгой теорией, которые не соответствуют действительности, и дисциплины, которые, хотя и соответствуют действительности, не имеют строгой теории. Историки вообще не разбираются в теории. В глазах многих коллег-социологов это часто кажется ограничением, хотя, несомненно, большинство историков предпочитают именно такой путь, многие стали историками как беженцы от строгой теории».
Разумеется, можно напомнить экологическим историкам, что в науке истории не одни они такие и что тушуются они зря. Достаточно вспомнить «бунт микроисториков» в 1970-е годы, которые считали, что история как наука должна рассматривать события «снизу вверх», а не наоборот, как сейчас, то есть с точки зрения простого человека прошлых эпох, а не цезарей, королей и полководцев. И вообще в последние полвека дела в исторической науке напоминают ситуацию в биологии в первой половине XIX века или в физике на рубеже прошлого и позапрошлого веков, когда классические основы этих наук плющило и корежило, как сейчас говорят, «не по-детски» в преддверии дарвинизма, релятивизма и квантовой теории. Так что есть сильное подозрение, что наука история находится сейчас накануне серьезной революции.
В такой ситуации экоисториков можно только подбодрить строками из «Послания пролетарским поэтам» Владимира Маяковского: «Я кажусь вам академиком с большим задом, один, мол, я жрец поэзий непролазных. А мне в действительности единственное надо — чтоб больше поэтов хороших и разных». И словами их коллеги, историка Марка Блока: «Хороший историк похож на людоеда из легенды. Если он чует запах человеческого мяса, он знает, что это по его части».