На 83-м году жизни после долгой тяжелой болезни скончался выдающийся советский и российский сценограф, художник и педагог, народный художник России Сергей Михайлович Бархин.
Художник Сергей Бархин
Фото: Юрий Мартьянов, Коммерсантъ / купить фото
Художник Сергей Бархин
Фото: Юрий Мартьянов, Коммерсантъ / купить фото
Он происходил из прославленной архитектурной семьи — его дед в 1900-е ассистировал Роману Клейну в работе над Музеем изящных искусств, а потом был одним из основателей Союза архитекторов СССР; отец в 1930-е годы проектировал неосуществленное здание Театра имени Мейерхольда (на месте которого стоит нынешний Концертный зал имени Чайковского). Сергей Бархин по образованию тоже был архитектором и успел поработать по специальности (три года проработал в архитектурной мастерской), но занимался также и живописью, был прекрасным книжным иллюстратором.
Плоть от плоти московской художественной среды и ее воспитанник — еще в молодости, по его собственному признанию, испытавший влияние нонконформистов Штейнберга, Кабакова, Целкова,— он не сразу нашел свое главное призвание на театральных сценах.
Но если говорить о цеховой принадлежности, то сегодня горькое чувство невосполнимой утраты одного из главных людей испытывают прежде всего люди театра.
Первым спектаклем, который он оформил, была «Баллада о невеселом кабачке» по пьесе Олби в театре «Современник» в 1967 году. Скучное вроде бы слово «оформлять» (театральные художники всегда предпочтут «оформителю» титул «сценографа») по отношению к Бархину, кстати, оказывается предельно точным — он умел не только угадать замысел режиссера, не только изобрести визуальный образ, но и придать любой постановке пространственную форму. В советском лексиконе слово «формализм» было ругательным, и именно поэтому сценография очень долго ходила в отстающих на правах искусства, по старинке вторичного, вспомогательного — материальному было велено меркнуть перед «духовным». Советская сценография, несмотря на наличие феноменальных мастеров своего дела, на протяжении десятилетий зрелого ХХ века довольствовалась либо псевдореализмом, либо праздничным украшательством. Бархин стал одним из тех, кто долго и терпеливо прививал русской сцене понимание формы — и наслаждение ею.
Поэтому неудивительно, с одной стороны, что он сразу попал в театры, осознававшие необходимость обновления театрального языка — в «Современник» и на Таганку (любимовского «Тартюфа» 1968 года сделал именно Бархин). С другой стороны, так же неудивительно, что сотрудничества с Бархиным искали режиссеры, непохожие, кажется, ни в чем, кроме интереса к работе с ним — Олег Ефремов, Роман Виктюк, Валерий Фокин и другие.
Изобретательность свободного и щедрого на яркие выдумки художника у Бархина всегда обогащалась точным расчетом архитектора, знавшего все возможности (и все коварства) сценического пространства.
Он легко управлял цветами, фактурами, пропорциями и объемами — работы Сергея Бархина никогда не «ассистировали» актерам, они становились равноправными и требовательными партнерами.
В середине 1980-х годов он, немало постранствовав по театрам, в том числе и по провинциальным, обрел свой дом — московский ТЮЗ, где с тех пор неизменно работал с Генриеттой Яновской и Камой Гинкасом. Здесь он создал непревзойденные шедевры русской сценографии конца ХХ века: в объездившем весь мир «Собачьем сердце» Яновской — полусгоревший в огне революции мир высокой культуры, в ее же «Иванове и других» — изъеденный ржавчиной металлический лес, в спектакле «Гуд-бай, Америка!» — карнавальная площадь, окруженная стенами лагерных ватников.
В великой чеховской трилогии Гинкаса — «Черный монах», «Жизнь прекрасна» (по «Даме с собачкой») и «Скрипка Ротшильда» — действие двух спектаклей происходило на балконе зрительного зала, буквально на фоне и на краю «мрачной бездны», а третьего — уже за этим краем, в городе, построенном не из домов, но из домовин. У Бархина все соединялось выразительно и небанально — потрясения мира и потрясения человеческого сознания.
Люди из оперного мира прибавляли к важным качествам Бархина-художника еще и особую музыкальность его таланта, поэтому с 80-х годов Бархин время от времени работал в опере и даже балете, прослужив по несколько лет главным художником в крупнейших музыкальных театрах Москвы — Большом и Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко.
И все-таки чины и административные обязанности — не про него.
Сергей Бархин был не просто выдающимся художником театра, а еще и театральным мыслителем, и философом, и парадоксальным наблюдателем жизни, и ее катализатором.
Признавался, что лучше чувствует себя с молодыми — поэтому, наверное, в последние годы много и плодотворно работал с Миндаугасом Карбаускисом, режиссером совсем другого поколения. Он основал кафедру сценографии в Театральной академии и заведовал ею много лет — поэтому оставил после себя много учеников, которые сегодня в буквальном смысле определяют лицо российского театра. То лицо, которое навсегда изменил Сергей Бархин.