премьератеатр
Ариана Мнушкина, живой классик французского театра, выпустила спектакль "Истоки и судьбы", завершив таким образом свою дилогию "Последний караван-сарай". Эпос парижского Театра Солнца посвящен беженцам и "горячим точкам". РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ с радостью заметил, что гражданка Мнушкина по-прежнему не победила художника и поэта Мнушкину.
Почти шесть лет назад Чеховский фестиваль героически вывез мнушкинский Театр Солнца в Россию. Преодолев тысячу проблем (включая протесты режиссера против войны в Чечне), труппу разместили в Театре армии, где был сыгран спектакль "И вдруг ночи без сна". Реакция Москвы была скорее вежливой, чем восторженной. Нужно было попасть в родные для Театра Солнца стены, чтобы понять причины того полууспеха и обреченность любых гастрольных вылазок труппы Арианы Мнушкиной. Потому что посещение мнушкинского театра — не просто поход в театр, а своего рода паломничество. Сначала надо ехать до конечной станции метро, а потом автобусом в глубь Венсенского леса до бывшего оружейного склада "Картушери", пересечь большой двор и выстоять длинную очередь на входе.
Немолодая женщина с седой шевелюрой на входе, которая поздоровается, оторвет контроль и внимательно посмотрит вам в лицо, и есть Ариана Мнушкина (конечно, за исключением тех дней, когда ее нет в Париже). Еще перед спектаклем очень важно поесть в большом зале-фойе. И не только потому, что зрелище будет продолжаться почти шесть часов. А потому, что за большими круглыми столами образуется некая общность публики. Здесь не театральный буфет, а трапезная. В антрактах госпожа Мнушкина ходит среди столиков, общается со зрителями. Для нее, шестидесятницы и левой интеллектуалки, непримиримой воительницы за права всех и везде, по-прежнему важно знать, что думают ее зрители, какова их гражданская позиция, с какими чувствами они пришли и с какими мыслями уйдут.
Под каждый из спектаклей пространство преображается. В этом сезоне на противоположной от входа стене зала — огромная карта мира. Схематичная и деформированная, будто из эпохи великих путешественников. А на самом деле актуальная донельзя, потому как маленькими костерками на ней обозначены места военных конфликтов: Афганистан, Ирак, Тибет, Ближний Восток, Чечня. Стены испещрены надписями на разных языках, всевозможными шрифтами, короткими посланиями неизвестных людей друг другу: "До встречи", "Мы были здесь", "Я верю, что все будет хорошо" и т. д. Много стихов. По русски — Марина Цветаева: "Кто на ветру — убогий? / Всяк на большой дороге / Переодетый князь! / Треплются их отрепья / Всюду, где небо — сине / Всюду, где Бог — судья". Спектакль "Последний караван-сарай" посвящен современным путешественникам поневоле, то есть беженцам, людям перекати-поле, страдающим от войн.
Большой спектакль состоит из простых сценок и простых диалогов. Многонациональная труппа (о судьбе беженцев и вынужденных эмигрантов многие ее актеры знают не понаслышке) импровизировала во время репетиций, так и родилась эта полудокументальная пьеса, место действия которой меняется каждые пять минут: то современная Франция, то безымянная афганская деревня, то Тегеран начала 90-х, то Москва, то британский берег Ла-Манша. Со сцены звучат разные языки, включая наш: сидя в лагере для переселенцев, русская мать объясняет дочери, что в Англии она сможет найти себе мужа. А начинается все с переправы через водный поток; первая часть дилогии называется "Жестокая река". Послушные рукам актеров, вздымаются сероватые полотнища-волны, грохочет буря, и между двумя берегами, соединенными канатом, стихия бросает утлую лодочку-бочку, в которой оборотистые проводники везут навстречу мнимому счастью измученных людей. Суденышко переворачивается; кто послабее — тонет; кто посильнее — ухватившись за канат, выбирается на берег. Это начало "Последнего караван-сарая" так и останется самым зрелищным, самым театрально выразительным эпизодом мнушкинской эпопеи.
Вообще, шестидесятники расплодили в Европе огромное количество театра, в котором от зрителя по-прежнему до сих пор требуется извинить любого рода непрофессионализм или недостаток таланта за озабоченность художника социальными проблемами. Посетуешь на банальность и спекуляцию — прослывешь жестокосердным буржуазным обывателем. Но к Театру Солнца, одному из самых политизированных европейских театров, все это не относится. Тут все наоборот: Ариана Мнушкина — великий театральный поэт, и ее фантазия извиняет ее же яростную, многолетнюю увлеченность чужими бедами. Для своего "Караван-сарая" режиссер придумала простой принцип: актеры не будут ходить по подмосткам. Они могут разве что стремительно пробежать по ним в промежутках между эпизодами, как бы взбадривая общий ритм действия. Но выходить из кулис и расхаживать по сцене им запрещено. Ариана Мнушкина как бы покусилась на одно из самых естественных и неотменимых свойств драматического театра как такового.
Она решила, что все передвижения будут происходить на катающихся подставках. Маленькие — для людей-одиночек и чахлых деревьев. Побольше — для компактных декораций, будь то вагончик в лагере для переселенцев, афганской домик, пограничный участок с колючей проволокой в Иране, автобусная остановка или московская телефонная будка, в которой под ворохом газет спит бомж. К каждой из платформ "приписан" актер-машинист. Действующие лица медленно выплывают или стремительно выезжают на сцену, чтобы в случае надобности перебраться, перешагнуть, перепрыгнуть с одной подставки на другую. Какой тренированности и слаженности требуется от актеров и от этих "невидимых" помощников, можно только воображать. Но дело, разумеется, не только в технике.
Ариана Мнушкина дает остро почувствовать, что большой мир разбит на маленькие островки. Что всех бесприютных людей слепая высшая сила просто носит по океану бытия. Это очень простое, но острое и щемящее чувство, которое даже за шесть часов с тремя антрактами не успевает наскучить. На сцене "Картушери" разыгрывается бесконечная всеобщая одиссея. И пусть эпизоды в конце концов складываются в сквозные простые сюжетики, а актеры работают собранно, выпукло, конкретно. Но к их героям не проникаешься индивидуальным сочувствием, как и не ощущаешь никакой конкретной ненависти к тем невидимым, кто виновен в чужих страданиях. Все несчастные для режиссера — причудливые фигурки, мгновенные впечатления, интонационные и языковые пятна. Строгая и непримиримая гражданка мира, со сцены она на самом деле глядит на мир отстраненно и философски, как и положено классику. Под музыку Жан-Жака Леметра, в которой тревоги отмерено столько же, сколько и покоя, она рисует громадную театральную фреску, линии, ритмы, законы пространства которой заставляют забыть о презренной правде современной истории.