Ньютон — целая эпоха, которую мы в России едва не пропустили. Он никогда не работал для русских журналов, мне всегда хотелось это исправить. В апреле мы связались с Ньютоном, и я рассказала о нашей идее — три разные стороны русской женщины. Одну из них — женщина-хозяин, женщина-монарх — я предложила Хельмуту. Это была его тема, к тому же я знала его особое отношение к России.
Обсуждение было очень кратким и очень деловым, мы быстро обо всем договорились, зато потом начались мучения, когда мы стали присылать ему моделей. Он прогонял одну за другой, одну за другой. Одно спасало — модели, которым говоришь: "Ньютон", отвечают, как на пароль: да, конечно, завтра, когда на кастинг приходить? "Уродина",— говорил он про девочку небесной красоты, и приходилось брать под козырек. А потом, согласившись на Колетт, он требовал, чтобы мы перекрасили ее в пепельно-платиновую блондинку. А натуральную пепельно-платиновую блондинку, очень известную, между прочим, модель, отверг с порога: "Снимать не буду! С примадоннами осточертело работать!" Если ему что-то не нравилось, он умел быть очень грубым.Но он ведь был Ньютон и имел на это полное право, он знал себе цену, во всех смыслах. Он не торговался, он сразу объявлял цену за работу, исполинский гонорар по сравнению даже с тем, что платят фотографам Vogue, но обсуждению это не подлежало. Я помню, что не спала две ночи, пока ждала почту с готовой съемкой, а потом собрала всех своих: "Пойдем Хельмута смотреть", прежде чем открыть конверт. Когда открыла, у меня аж перехватило дух. Больше всего мне понравилось, как Хельмут играет в себя и получает от этого удовольствие. И было приятно получить от него письмо, что эта съемка — "лучшее, что я сделал за последние годы, и я немедленно помещу ее в книжку, над которой сейчас работаю".
У меня всегда было ощущение: если мы встретимся, эта встреча будет для меня очень важной, ну как любая встреча с гением. И я рада, что мы успели пообщаться через самое важное для него и для меня — через фото, через журнал, который мы сделали.