Non-fiction
Сборник "Языки свободного общества" по сути является монографией Леонида Таруа
Григорий Ъ-Ревзин
Соответствие этим благородным требованиям приведет к такой радикальной чистке академии, что, я боюсь, там не только Зураба Константиновича, но вообще ни одного сотрудника (кроме самого автора идеи) не останется. Возникает, разумеется, вопрос, зачем бы такое было нужно. И тут Леонид Иосифович выдвигает главный свой тезис. Центральная категория классического идеала есть "единораздельность", когда каждый герой, представляя собой самостоятельную сущность, личность, вместе с тем объединен со всеми другими личностями гармонизированными отношениями единства. Такого рода единоразделенность есть не что иное, как идеал гражданского демократического общества. Посему поддержание античного идеала есть задача демократического государства.
Демократическое государство же занято совершенно противоположным делом. Если оно поддерживает искусство, то поддерживает его как выражение свободы, а выражением свободы является то, что получило имя авангарда. Между тем в основе своей авангард — это искусство сопротивления общему (соответственно, обществу), искусство враждебности к исторической памяти, деструкции и агрессии. Создавая себе и тщательно лелея образ гонимого, авангард на самом деле давно является господствующим типом художественного высказывания, он постоянно преследует человека (архитектура города, кино, радио, телевидение, газеты, плакаты, одежда), навязывает потребление себя и практически полностью определяет эстетический опыт молодежи. Если попытаться сопоставить, сколько образов авангардного и классического генезиса обычный житель большого города потребляет на дню, то становится совершенно очевидно, что мы давно живем в ситуации полной подавленности авангардом и нам необходимы механизмы защиты.
Следует отдать должное смелости автора, который решается назвать вещи своими именами. Я полностью согласен с диагнозом господина Таруашвили и давно ощущаю, что живу в ситуации зашуганности авангардом. Я уж не говорю об архитектуре, застройка города образцами авангарда вызывает во мне живое чувство омерзения. Если же говорить о живописи, то мне кажется, что картины в жанре "Посещение Владимиром Путиным раскаявшихся олигархов в узилище" или "Хакамада на баррикадах" могли бы представлять куда больший интерес для общества, чем, скажем, выставлявшиеся у Марата Гельмана фото проколотого вилкой члена Вячеслава Мизина, символизирующие собой свободу художника и его угнетение обществом.
Но вместе с тем, если кто скажет что-либо против засилья авангарда, это будет воспринято исключительно как доказательство того, что силы зла по-прежнему злобно гнетут. Так, собственно, и произошло. В сборнике помещена статья Бориса Бернштейна, известного авангардного искусствоведа, который просто размазывает Таруашвили по стенке. Даже удивительно, как мифология способна трансформировать зрение. Классический идеал для Бернштейна — это сталинский застенок. В результате прекраснодушнейший и одинокий идеалист Таруашвили, который, в сущности, поставил Зураба Церетели перед дилеммой: или учить древнегреческий, или уходить с поста президента академии, превращается в глашатая армии сил реакции, в полицейского от академии и в "раба, мечтающего о кнуте хозяина". Это прелестная история. Идеалист от классики зовет авангардиста к дискуссии (идея превратить свою монографию в сюжет обсуждения несколькими авторами принадлежит самому Таруашвили), тот приходит и сразу начинает с пощечин. Но помимо комизма ситуации стоит задуматься еще вот о чем. Так ли все-таки подходит классический идеал к демократическим процедурам, как это представляется господину Таруашвили?
Издательство "Айрис" выпустило книгу воспоминаний английского историка Арнольда Тойнби. Он является не только одним из величайших умов ХХ века (таких не так уж мало), но еще и одним из симпатичнейших людей, что уж настоящая редкость. Но вот что поучительно. Тойнби получал строго классическое образование. Он свободно знал и латынь, и греческий, что означает: знал наизусть все, что на этих языках написано. Его описание первого путешествия по Италии удивительно; каждый холм, каждая речушка и болотце, которое он встречает на своем пути, отзываются в нем бесчисленными текстами и событиями, происходившими здесь в классической древности. С ужасом понимая, что сам был в тех же местах и ничего этого после своего университетского образования не помнишь, воспринимаешь этот текст как специальное упражнение по воспитанию комплекса неполноценности. И вот этот безусловно соответствующий идеалам Таруашвили юноша вдруг обнаруживает, что вокруг нет никого, кто делил бы с ним радость этого знания. И пытается понять, ради чего он все это выучил. Он находит одного старца, свободно владеющего латинским языком. Это венгерский аристократ, который сообщает ему, что в парламенте Венгрии до 1876 года официальным языком была латынь. А больше никого.
Так вот, спрашивается, в чем смысл классического образования? В демократичности? Но это же никак не соответствует реалиям. Может быть, в аристократичности. Европейская аристократия тем и отличалась от народа, что могла разговаривать в парламенте на латыни, и приобщение к классическому образованию было приобщением к аристократии. Так было по всей Европе, по крайней мере начиная с Ренессанса. Решусь сказать, что и сам принцип "единораздельности", о котором говорит Таруашвили, совсем не демократический, потому что это аристократ может одновременно ощущать себя и самостоятельной личностью, и частью единого государства. Это дворянское сознание, те, кто им не обладает, знают лишь две альтернативы: или "раб, мечтающий о кнуте хозяина", или человек, свободный лишь разрушать все, что попадет ему под руку. А вот должно ли демократическое государство заниматься воспитанием аристократии — это вопрос. Русское государство, во всяком случае, даже вводя классическое образование, в итоге предпочитало воспитывать национальную бюрократию.
Языки свободного общества. Искусство. М.: Языки славянской культуры, 2003
А. Дж. Тойнби. Пережитое. Мои встречи. М.: Айрис Пресс, 2003
Сборник "Языки свободного общества" по сути является монографией Леонида Таруашвили и отзывами на нее. Леонид Иосифович — выдающийся ученый-античник, чья эрудиция, ум и тонкость просто поразительны. Каждому, кто впадает в пессимизм по поводу возможностей продолжения гуманитарных исследований в России (а автор настоящей колонки регулярно предается подобным настроениям), необходимо по вечерам читать несколько страниц из его "Тектоники ордера" (Тектоника визуального образа в поэзии античности и христианской Европы. М., 1998), и вам сразу полегчает. Но в данном случае он выступил как публицист.
Леонид Иосифович работает в Институте истории и теории искусства в Академии художеств у Зураба Церетели, и его многое не устраивает. Не подумайте, не качество работ Зураба Константиновича, а направление работы в академии вообще. Академия, пишет он, только до той степени имеет право называться академией, до какой она поддерживает идеал классического искусства. Поддержка всех и всяческих направлений, академии авангарда, академии народного искусства и так далее — это недоразумение. Вера в благородную простоту и спокойное величие Винкельмана, проникновение в дух античности, свободное знание латинского и греческого языков и всех произведений, оставшихся от античной культуры,— это безусловное требование ко всем, кто работает в академии. И разумеется, обучение студентов академии должно осуществляться только на базе служения античному идеалу.Соответствие этим благородным требованиям приведет к такой радикальной чистке академии, что, я боюсь, там не только Зураба Константиновича, но вообще ни одного сотрудника (кроме самого автора идеи) не останется. Возникает, разумеется, вопрос, зачем бы такое было нужно. И тут Леонид Иосифович выдвигает главный свой тезис. Центральная категория классического идеала есть "единораздельность", когда каждый герой, представляя собой самостоятельную сущность, личность, вместе с тем объединен со всеми другими личностями гармонизированными отношениями единства. Такого рода единоразделенность есть не что иное, как идеал гражданского демократического общества. Посему поддержание античного идеала есть задача демократического государства.
Демократическое государство же занято совершенно противоположным делом. Если оно поддерживает искусство, то поддерживает его как выражение свободы, а выражением свободы является то, что получило имя авангарда. Между тем в основе своей авангард — это искусство сопротивления общему (соответственно, обществу), искусство враждебности к исторической памяти, деструкции и агрессии. Создавая себе и тщательно лелея образ гонимого, авангард на самом деле давно является господствующим типом художественного высказывания, он постоянно преследует человека (архитектура города, кино, радио, телевидение, газеты, плакаты, одежда), навязывает потребление себя и практически полностью определяет эстетический опыт молодежи. Если попытаться сопоставить, сколько образов авангардного и классического генезиса обычный житель большого города потребляет на дню, то становится совершенно очевидно, что мы давно живем в ситуации полной подавленности авангардом и нам необходимы механизмы защиты.
Следует отдать должное смелости автора, который решается назвать вещи своими именами. Я полностью согласен с диагнозом господина Таруашвили и давно ощущаю, что живу в ситуации зашуганности авангардом. Я уж не говорю об архитектуре, застройка города образцами авангарда вызывает во мне живое чувство омерзения. Если же говорить о живописи, то мне кажется, что картины в жанре "Посещение Владимиром Путиным раскаявшихся олигархов в узилище" или "Хакамада на баррикадах" могли бы представлять куда больший интерес для общества, чем, скажем, выставлявшиеся у Марата Гельмана фото проколотого вилкой члена Вячеслава Мизина, символизирующие собой свободу художника и его угнетение обществом.
Но вместе с тем, если кто скажет что-либо против засилья авангарда, это будет воспринято исключительно как доказательство того, что силы зла по-прежнему злобно гнетут. Так, собственно, и произошло. В сборнике помещена статья Бориса Бернштейна, известного авангардного искусствоведа, который просто размазывает Таруашвили по стенке. Даже удивительно, как мифология способна трансформировать зрение. Классический идеал для Бернштейна — это сталинский застенок. В результате прекраснодушнейший и одинокий идеалист Таруашвили, который, в сущности, поставил Зураба Церетели перед дилеммой: или учить древнегреческий, или уходить с поста президента академии, превращается в глашатая армии сил реакции, в полицейского от академии и в "раба, мечтающего о кнуте хозяина". Это прелестная история. Идеалист от классики зовет авангардиста к дискуссии (идея превратить свою монографию в сюжет обсуждения несколькими авторами принадлежит самому Таруашвили), тот приходит и сразу начинает с пощечин. Но помимо комизма ситуации стоит задуматься еще вот о чем. Так ли все-таки подходит классический идеал к демократическим процедурам, как это представляется господину Таруашвили?
Издательство "Айрис" выпустило книгу воспоминаний английского историка Арнольда Тойнби. Он является не только одним из величайших умов ХХ века (таких не так уж мало), но еще и одним из симпатичнейших людей, что уж настоящая редкость. Но вот что поучительно. Тойнби получал строго классическое образование. Он свободно знал и латынь, и греческий, что означает: знал наизусть все, что на этих языках написано. Его описание первого путешествия по Италии удивительно; каждый холм, каждая речушка и болотце, которое он встречает на своем пути, отзываются в нем бесчисленными текстами и событиями, происходившими здесь в классической древности. С ужасом понимая, что сам был в тех же местах и ничего этого после своего университетского образования не помнишь, воспринимаешь этот текст как специальное упражнение по воспитанию комплекса неполноценности. И вот этот безусловно соответствующий идеалам Таруашвили юноша вдруг обнаруживает, что вокруг нет никого, кто делил бы с ним радость этого знания. И пытается понять, ради чего он все это выучил. Он находит одного старца, свободно владеющего латинским языком. Это венгерский аристократ, который сообщает ему, что в парламенте Венгрии до 1876 года официальным языком была латынь. А больше никого.
Так вот, спрашивается, в чем смысл классического образования? В демократичности? Но это же никак не соответствует реалиям. Может быть, в аристократичности. Европейская аристократия тем и отличалась от народа, что могла разговаривать в парламенте на латыни, и приобщение к классическому образованию было приобщением к аристократии. Так было по всей Европе, по крайней мере начиная с Ренессанса. Решусь сказать, что и сам принцип "единораздельности", о котором говорит Таруашвили, совсем не демократический, потому что это аристократ может одновременно ощущать себя и самостоятельной личностью, и частью единого государства. Это дворянское сознание, те, кто им не обладает, знают лишь две альтернативы: или "раб, мечтающий о кнуте хозяина", или человек, свободный лишь разрушать все, что попадет ему под руку. А вот должно ли демократическое государство заниматься воспитанием аристократии — это вопрос. Русское государство, во всяком случае, даже вводя классическое образование, в итоге предпочитало воспитывать национальную бюрократию.
Языки свободного общества. Искусство. М.: Языки славянской культуры, 2003
А. Дж. Тойнби. Пережитое. Мои встречи. М.: Айрис Пресс, 2003