выставка графика
В Музее имени Пушкина открылась выставка "Весь мир — театр...", на которой представлены офорты Жака Калло (1592/93-1635), одного из самых известных европейских граверов XVII века. Комментирует СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Золотыми буквами вписано имя Жака Калло в историю мирового искусства. Без его придворных плясунов и трясущих задами Скарамушей невозможно представить себе системообразующие труды по истории театра, оперы, балета. Его дубом с висельниками никак нельзя не проиллюстрировать рассказ о кровавой мясорубке Тридцатилетней войны. С великим почтением об искусстве Калло отзывался великий фантаст Гофман. И даже советское искусствознание хотело видеть во французском гравере что-то такое антифеодальное. И потому вставляло в учебники зыбкие сентенции на его счет вроде бесед пикейных жилетов: "Калло — это голова!"
Это очень камерная выставка. Настолько, что даже в крохотном Зале истории музея заняла не все возможные площади: стенды, что расположены в этом зале посередине, просто завешены транспарантами с увеличенными фрагментами все тех же гравюр. Сами гравюры, известные по сотням репродукций, оказывается, по большей части совсем крохотные. Да и рисовальщик-то, оказывается, средненький. Поставить на передний план пару невозможно изогнувшихся фигурок артистов комедии дель арте, каких-нибудь, извините, "Кукоронью и Пернуаллу" — это да. А правильное изображение чего-нибудь многофигурного и многопланового без детских промахов по части пропорциональности и перспективы — это у Калло уже редкость.
Между тем многофигурного и многопланового на выставке много. "Бедствий войны" и вообще поздних французских работ (той поры, когда гравер исполнял заказы Людовика XIII, точнее, кардинала Ришелье) нет и вовсе — есть, во-первых, офорты, выполненные для придворных нужд во Флоренции и для тех же нужд в тогда еще автономной Лотарингии. А во-вторых — те самые персонажи из комедии дель арте плюс довольно тошнотворные гротески из серии "Горбуны", да плюс еще картинки из серии "Знать Лотарингии", тоже почему-то обнаруживающие известную близость к гротескам и комедии. На них смотреть довольно приятно — не только потому, что в техническом плане эти "крупные планы" Калло давались явно лучше: уж очень очевидно, что это не столько упражнения в гравюрном совершенстве, сколько фантазийные этюды на темы сценических (сценических реально или по духу) действий.
Совсем другой случай с придворными заказами. Это иллюстрации, кропотливо, шаг за шагом изображающие грандиозные — масштаб а-ля Версаль Людовика XIV — праздничные "шоу": выходы аристократической верхушки в нарядах богов и богинь на хитроумных колесницах, стадионного размаха "конные балеты" и балеты (точнее, протобалеты) вполне людские — тоже с размахом. Неловко повторять, но изображено все это довольно дурно, хотя общее представление о типично барочной эффектности из всего этого можно извлечь: эффектность, вероятно, неимоверно дорогая, но приуроченная даже не к ожидаемо громким поводам типа коронаций, а к чему-то рангом ниже. Скажем, во Флоренцию приезжает принц из Урбино, помолвленный с одной из дочерей городского сюзерена, и устраивается величественная череда представлений со сложной машинерией, изысканной музыкой и пением (только-только опера народилась) и сотнями статистов. Нам, может быть, и кажется, что Флоренция начала XVII века — серая и скучная провинция: мол, ну какое сравнение с Лоренцо Великолепным. Между тем тогда остальная Европа так не думала: блеск двора великих герцогов маленькой Тосканы внушал зависть даже римским папам. Эта зависть, кстати, оказалась в конечном итоге вещью очень даже полезной: когда папой стал Урбан VIII, тосканец по происхождению, он незамедлительно выдвинул в главные свои художники двух мастеров также флорентийского происхождения — Джанлоренцо Бернини и Пьетро да Кортона. То есть, образно выражаясь, победила группировка "флорентийских", навязавшая несколько более традиционно настроенной группировке "римских" свои представления об искусстве и придворном блеске. И вот так-то началось знаменитое римское барокко. Калло его не очень застал и вряд ли знал, что присутствует при рождении нового стиля. Но именно его неважные гравюрки, вместо телевидения транслировавшие всему мир новомодный блеск театрализованных придворных хеппенингов, дали немалый толчок развитию этого стиля. Того самого стиля, который и исходил из мысли, что весь мир не что иное, как одна большая сцена.