СПРАВКА-ВЫНОС
Мода среди городской интеллигенции на деревню пошла с 60-х годов: люди соскучились по лесам и полям, у них появился досуг и первые автомобили. Появилась и первая свобода, когда советскому гражданину, запертому в казенной квартире, стало возможно впервые обзавестись полноценной собственностью — купить настоящий, свой дом.
В конце 60-х — начале 70-х, когда тысячи российских деревень, объявленные "неперспективными", начали стремительно пустеть, возникает огромный рынок почти дарового сельского жилья. Деревенские вполне еще прочные дома, окруженные садами, лесами, полями, озерами и реками стоили тогда буквально по 100 рублей. К середине 80-х конъюнктура меняется, и недвижимость в российских весях стала решительно дорожать. Это изменение в конъюнктуре заставило городскую публику двинуться дальше в глубь России.
Село Степурино, которое находится в междуречье Оки и Волги по обе стороны железнодорожных рельсов, ведущих из Мурома в Арзамас, и состоит, по данным заведующей почтой, из 446 усадеб, населенных приблизительно 1 тыс. человек, начало осваиваться приезжими из Москвы в конце 80-х. На сегодняшний день около 40 усадеб из этого числа принадлежат москвичам.
КОНЕЦ СПРАВКИ
Это не новость — москвич в деревне, но это что-то особое. Не крестьянин, не горожанин. Быт у него вполне сельский, а манеры по-прежнему столичные. Он, как и все тут, с утра пораньше на огороде, но он и с книгой допоздна. Москвич в деревне может и живность развести, а может усесться книгу писать. Непонятно, как его и называть — деревенский москвич, или деревенец московский. Приехал он за покоем, природой, красотой, а втянулся и не желает возвращаться, зажился.
В разгар лета над селом Степуриным, расположенным в 333 км от Москвы, в Нижегородской губернии — на полдороге между Муромом и Арзамасом — обязательно встают две радуги сразу. Среди членов более чем сорока московских семейств, поселившихся тут, распространено убеждение, что это атмосферное явление свидетельствует об уникальных свойствах степуринских небес. Некоторые верят, что пространство в Степурине искривляется, и время здесь замирает. А посмотреть равнодушным взглядом, так небеса как небеса, пространство — плоское, село — заурядное: домишки, вокзальчик и лес кругом. Но отчего-то московской интеллигентной публике кажется Степурино новым Парадизом.
Старушка Серафима, монахиня Дивеевского монастыря (что в этих же местах, под Арзамасом) растолковала это явление:
— Они просто знают, что с Москвой будет. Москва ведь — Вавилон. Она скоро под землю провалится. Вот умные люди оттуда и бегут.
Те, кто убежал из Москвы сюда, в междуречье Оки и Волги, в муромские леса, широко расселились по обе стороны железной дороги, стремящейся из Мурома в Арзамас. Мотивы их появления не были такими уж апокалиптическими: думали, как с детишками лето прожить, как насобирать грибов, накупаться вдосталь. Но магия этой лесной жизни пленила, и вот, если взглянуть нынче, то там, на самом северном краю села Степурина, живет ландшафтный архитектор, ближе к центру — музыковед, на западе — шахматный обозреватель, на другой стороне железной дороги — журналистская чета. И так по всему селу, окруженному сосновыми лесами, в которых местные жители добывают живицу, дрова, строительные материалы, грибы, ягоды, рыбу и дичь.
Работать в Степурине и местным особенно негде: есть небольшое лесничество, пилорама, школа-восьмилетка, магазин, детский сад, библиотека, медпункт и клуб. Но у московских поселенцев и нет нужды зарабатывать на хлеб сельским трудом (всякий имеет в Москве свои интеллигентные доходы), а в клубном досуге никто и вовсе не нуждается (хотя в библиотеку ходят исправно). Некогда была для души в Степурине еще и "Чайная", но ее упразднили "при Горбатом" (так в Степурине называют одного бывшего крупного руководителя). Земля в Степурине — не колхозная, не совхозная, но госхозная. Поэтому не мерена: улицы широки, а подворья — просторны.
На этих подворьях москвичи и обитают — сажают деревья и овощи, строятся. Сельские заботы их до того засосали, что про Москву они и думать не желают: чтоб она и вовсе под землю провалилась!
Что для деревенского человека рутина, то для москвича бесконечная диковина, радость и гордость. И коренной, деревенский житель, разумеется, способен оценить чужой сруб или палисадник, но не так, спокойно: "Хорошие у тебя помидоры, а у меня не уродились этот год". Или: "Дровяник ты просторный уделал". И все. Московские степуринцы, навещая друг друга, не просто обязаны осмотреть чужие грядки и произрастающие на них растения — это не долг вежливости. В каждый лепесток и корешок нужно особенно вникнуть, каждым особо восхититься. Но это, конечно, — женское. Мужское удовольствие в другом: осмотреть баньку, новую террасу, потрогать, пощупать инструмент, похвалить свежекупленные дрова: "Отличные ты хлысты взял, смолистые, но я дрова березовые больше люблю". И в любом случае полагается воскликнуть: "Как же уютно тут у вас!"
Но не сразу все так устроилось, не сразу населили деревню москвичи, не сразу отстроились и озеленились. Был у этого племени и свой патриарх (или матриарх?), своя первооткрывательница, первопоселенка — Нинель Михайловна Володина. Это она первая, кто убежал из Москвы на вечное (так она решила заранее) поселение в Степурино.
Перемена участи, совершенная ею, была решительным и заранее обдуманным поступком: в 1988 году она появилась в селе, в котором до нее ни одного москвича не видели. Купить дом в ближайших от Москвы (да и достаточно отдаленных — тоже) краях Нинели не удалось, как и многим другим. И, как многие другие страждущие пейзанской участи, она постепенно в поисках приемлемого варианта удалялась все дальше от столицы, пока однажды не сошла с поезда на маленькой одинокой станции, правда, снабженной вокзалом еще николаевской постройки.
Было холодно, пустынно и дико. За вокзальным зданием простирался обширный болотистый пустырь. В конце низкой платформы маячили кирпичные пакгаузы. Черная тень недействующей водонапорной башни широко падала на этот пустырь. Здесь, в вокзальном зале, Нинель и переночевала, а утром следующего дня в Степурине был куплен москвичкой первый дом. Эра колонизации открылась..
Новая эра открылась на небольшом кусочке суши, со всех сторон окруженном топкими хлябями. Ландшафт этого острова был затейлив: тут домик — кривым углом к кривой улице, там — топкий заливной лужок, а здесь — маленький песчаный бархан, вместо палисадника — лужа, дровяник криво смотрит в серое небо.
Первопоселенка жила относительно замкнутой жизнью, стремясь избегать близости с аборигенами. Да это и невозможно: городские и деревенские, как вода и масло, могут жить рядом, но ни за что не смешаются. Она сохранила характерный интеллигентный московский выговор (многие азартно заражаются тут оканьем), не старалась приноровиться к местным нравам в одежде (москвичи любят ходить в драных телогрейках и кирзовых сапогах) и старалась, насколько могла, обходиться без внешней помощи.
Домик, купленный ею, потребовал ремонта, и она произвела ремонт своими руками. Штакетины на забор палисадника набивала сама. Сама осушила лужу и разбила на лужке огородик. Нинель быстро поняла своеобразие местных нравов, когда легко обещают и еще легче забывают про обещанное, но не захотела им подчиниться. И вместе с тем прожила тут четыре года тихой и размеренной жизнью. Хотя бывали моменты, когда ее покой без церемоний нарушался.
Постепенно за ней, как нитка за иголкой, потянулись знакомые ей, полузнакомые и совсем незнакомые москвичи. С помощью устного телеграфа распространялась по Москве информация между заинтересованными лицами, что вот, мол, есть такая деревня под Муромом, и в ней продаются дома — дешево. Изначально московские степуринцы даже советовались друг с другом, кого позвать сюда на житье, кого нет. Ручались за знакомых, которые хотели б купить здесь себе имение. Но было это давно, на заре московского нашествия... Нынче столько здесь московского люда, что далеко не все между собой знакомы.
Таким вот образом нашел и купил свой дом в Степурине ландшафтный архитектор Борис Удальцов, человек, у которого за годы городской жизни скопилась колоссальная тяга испытать себя в деревенской архитектуре. Эта тяга Бориса однажды косвенным образом послужила причиной тому, что Нинель Володина была вынуждена несколько месяцев держать в своем домике круговую оборону и даже на некоторое время бежать из Степурина в Москву.
Как и многие москвичи, Борис начинал свою деревенскую жизнь с ремонта новоприобретения, что вполне естественно: любой сельский дом требует постоянного ухода, а на продажу поступают как раз такие, которые ухода были давно лишены. Осмотрев свой дом, Борис Удальцов пришел к выводу, что под основание его необходимо подвести еще двенадцать нижних бревен, и немедленно приступил к задуманной процедуре, которая называется подъемом на два венца. В результате полы в доме заходили ходуном, печи повели себя, как в народной сказке "По щучьему велению", терраска перекосилась, а хоздвор чуть не рухнул вовсе. Тогда Борис решил перестроить дом наново.
В Степурине, как и в большинстве российских деревень, деньги не пользуются высоким спросом. Особенно у всякого рода поденщиков, которые справедливо замечают, что их нельзя пить. И Борис Удальцов для бесчисленных расплат с туземцами — лесорубами, пилорамщиками и плотниками — запасся изрядным количеством самогона. А так как таскать самогон из своего подворья до лесничества и лесопилки ему было далеко, он складировал его у Нинели, жившей от этих объектов рядышком.
Деревня внешне никогда не любопытствует, но все видит, слышит и знает. Сейчас, когда плоды усилий Удальцова зримо нарушили однообразие типовой степуринской застройки, и над улицей вознеслись, поражая воображение степуринских консерваторов, башенка и двухъярусная веранда, никто уж не вспоминает, как пришлось настрадаться из-за этих изысков Нинели Михайловне. Но три года назад вся округа пребывала в уверенности, что именно в ее доме скрыт неистощимый источник наслаждения, ведь отсюда Удальцов бегал на пилораму с трехлитровыми банками. И в двери к ней несколько месяцев кряду ночь-полночь стучали кулаками и сапогами страждущие: "Нинка, открой, знаем ведь, что гонишь!"
Для человека, искавшего уединения на склоне лет, это было тяжким испытанием. И, наверное, Нинель сердилась на Бориса, но никогда даже виду не подавала — не такие тут отношения, чтобы опускаться до склок, обид и ссор.
Так же бессмысленно было обижаться на местные нравы — все равно что на дождь или снег. Общественное мнение убеждено, что без повода к людям приставать не будут. И в общем-то это правильно. К москвичам на подсобные работы ходят мужики, которые сами себя освободили от домашних дел. А москвичи, которые мало что умеют руками, охотно им наливают. Эта практика редко приводит к эффективным результатам: от безответственных алкоголиков толка мало, солидные и работящие по горло заняты своими проблемами и не соглашаются колымить ни за водку, ни за какие деньги. Поэтому на долю тех из москвичей, кто отважился на строительство, выпали мучительные испытания.
Татьяна Губарькова, звукооператор телевидения, покупала домик чуть не на одно лето, не думая о том, чтобы строиться. В 1989 году цены на дома в Степурино колебались от 500 рублей до 5 тысяч. Татьяна купила самый дешевый. Единственная цель, которую она перед собой ставила — приобрести летнее жилище для себя и своего малолетнего внука. Москвичи, присутствовавшие при заключении сделки, тактично воздерживались от комментариев: домик выглядел законченной трущобой, сквозь щели в стенах видно было болото, косо уходившее в близкий и черный лес.
Не мудрствуя, очередная пришелица из цивилизации натаскала из леса глины, мху, насобирала каких-то реечек, картонок и залатала худой особняк. Навыков не было никаких, помощи тоже. Ее муж, Виктор Львович Хенкин, шахматный обозреватель и литератор, приехав в Степурино однажды и посмотрев на приобретение, взял корзинку и молча ушел в лес по грибы. Дочь и зять вовсе не думали о деревенской жизни и отнюдь не желали жить ею.
Коренные степуринцы потихоньку привыкали к причудам пришельцев, которых встречали с некоторым недоумением, но приветливо. Представитель местной элиты, начальник почты и депутат Вера Васильевна радовалась каждому москвичу, приходящему на почту звонить — эта непривычная мода способствовала плану. Как предание той поры любят здесь вспоминать характерный диалог, произошедший между Верой Васильевной и московским журналистом, купившем себе в Степурино дом (в некоторых случаях имена жителей Степурина не называются по их просьбе. --Ъ).
Журналист пришел на почту, одетый в ветхую телогрейку и джинсы, из-под которых торчали сапоги, приобретенные им на толкучке в Санта-Фе.
— Здравствуйте! Позвонить можно?
— Можно.
— А в Америку можно?
— В Америку? В Америку нельзя.
— А вы попробуйте.
Потом люди на почте слышали такой уже монолог телефонистки:
— Алло, это Новашино, Горький дайте. Алло, это Горький, Москву дайте. Алло, Москва, Калифорнию дайте.
И наконец:
— Алло, Санта-Моника! Трубочку не вешайте, со Степуриным говорить будете.
Должно быть, деревенские соседи и удивлялись некоторым московским странностям, слушая, как пожилая московская преподавательница вздыхала: "Хорошо бы привезти в Степурино рояль, пусть бы внучки играли". Но в тоже время и москвичи с доброжелательным любопытством изучали колоритную степуринскую публику. Вот запись, сделанная одной москвичкой 11 мая 1989 года:
"Шли мы с дочкой Машей с той стороны железки от Бори (архитектор Удальцов. --Ъ), а на углу мужичонка стоит. Кать, кричит, пойдем я тебе чего покажу. 'Я не Катя', — говорю. А он: 'По мне, так все Кати. Ты, девочка не бойся, я тебе одну вещь скажу. Всю жизнь в зоне провел, потому что шел против власти'. 'Ну уж', — не поверила я. — У нас мужики все больше по пьянке сидят'. Мужик возражает: 'Нет, девочка, я коммунистов убивал. Двоих убил'. Маша его немного испугалась и потом уж говорит: 'Что ж ты, мам, не сказала, что мы не коммунисты.'"
А вот еще одна краткая запись:
"25 октября 1989 года. Жизнь здесь абсолютно полноценная — одиночество, любовь и труд. Интересно другое — а если навсегда эту жизнь?"
Вечерами, когда над Степуриным встает одинокая луна и легкая звездная сыпь покрывает небосклон, а на плечи женщин усаживаются, сложив веером крылышки, ночные бабочки, беглецы и беглянки пьют чай или гадают по китайской Книге Перемен. За этими гаданиями коротают они долгие сумерки, и бывает так, что расходятся далеко за полночь.
Впрочем, порой и за полночь не расходятся: идут провожать друг друга от одного дома до другого. На широких песчаных улицах темно, хоть глаз выколи (деревенский народец ложится рано, и окошки в окнах давно угасли). Стало быть, если светится где-то огонек, значит, не спит москвич: читает или раскладывает пасьянс, или пишет что-то, или просто чай пьет.
Огонек в ночи — это живое чудо. Вот один отправляется после чаепития провожать другого. Накидывает куртку на плечи, укладывает спички в карман, сигареты: "Пойдем, что ли?"
— А свет почему не гасишь? — спрашивает его приятель.
— А я люблю, когда возвращаюсь, чтобы мне издали домик мой светился. Иду и думаю: мой домик, мои огоньки.
Мой огонек, мой огород, мой колодец, моя баня — все это источники удовольствия, но это и источники жизни. Если кто и ехал в Степурино, чтобы пожить дачником, то никому это не удалось. Жизнь деревенская — не дачная жизнь. Тут открытия следуют за открытиями. Ну, к примеру: оказывается, на семью из трех человек хватает, чтобы поесть и попить, всего-то двух ведер воды, а ведь в Москве привыкли лить ее без всякой меры.