Хотя эпидемии пока не видно конца, возврат к прежней экономической жизни уже провозглашен. Но возможен ли этот возврат, если экономические проблемы, которые высветил и обострил новый коронавирус, так и останутся нерешенными?
Изменить траекторию развития, похоже, придется и отечественной экономике
Фото: Сергей Рыбежский, Коммерсантъ / купить фото
Изменить траекторию развития, похоже, придется и отечественной экономике
Фото: Сергей Рыбежский, Коммерсантъ / купить фото
— Почему власти говорят о кризисе неплатежей как о самой большой беде?
— Потому что ситуация действительно критическая. Думаю, что идущие сейчас вовсю споры — на сколько процентов упадет к концу года российская экономика — просто бессмысленны. По имеющейся информации, большинство промышленных предприятий не работают уже почти два месяца. Точных данных пока нет, они будут позже. Но даже без цифр ясно, что надо бить тревогу. Есть очень большая часть промышленности, в которой остановка возможна, но крайне нежелательна, например, обрабатывающие предприятия или выпускающие конечную продукцию и так далее, потому что восстановление потребует значительных ресурсов. Если завод остановил работу, люди теряют навыки и квалификацию, весь экономический механизм предприятия оказывается парализован. Больше того, если предприятие не работает, ничего не выпускает и не продает, у него нет оборотных средств, а значит, оно не может рассчитаться с поставщиками.
Георгий Клейнер, ученый-экономист
Георгий Клейнер, ученый-экономист
Государство пытается как-то помочь (например, предлагаются отсрочки платежей по кредитам). Но этого недостаточно. Ведь кроме обязанности выплачивать зарплату и аренду (оборудования, машин, здания и т.д.) у предприятия есть еще много других обязательств, и в первую очередь это оплата услуг контрагентов. Когда таких неплательщиков становится много, возникает кризис неплатежей, экономика останавливается. Срабатывает эффект домино: падающий толкает стоящего, и падают все.
Короче говоря, когда экономика выйдет из этого паралича, мы увидим огромное количество предприятий, которые не в состоянии вести хозяйственную деятельность, потому что у них нет для этого оборотных средств. Им нечем рассчитаться с поставщиками.
— Может ли остановить коллапс вливание денег, которого все так ждут?
— Не уверен. В последнее время проходили совещания на высоком экспертном уровне, в том числе и в Совете Федерации. Конечно, предложения разные. Но если их обобщить, у всех общая платформа — монетаристская: «Надо влить в экономику больше денег». Где их взять? Предлагаются три варианта. Первый — взять из Фонда национального благосостояния, второй — занять у Запада, третий — у населения. Не буду даже обсуждать, какой способ лучше: один другого хуже. Не помогут ни точечные вливания, ни распыление денег по всей экономике. Сейчас даже появился новый термин — «вертолетные деньги». Предполагается, что поднимется спрос, людипойдут покупать товары и продукты. А если не пойдут? Если спрячут деньги под матрасом? Нет, не получится из этого ничего хорошего. Деньги нужны, но они не всегда являются достаточным и необходимым условием для запуска экономики. Нынешний кризис выявил в российской экономике системные проблемы, которые тянутся уже много лет.
— И какая самая острая?
— Так ставить вопрос не стоит, «слабых звеньев» немало, и выделять что-то одно просто неверно. Системные проблемы требуют системных решений. Но в числе ключевых я бы, безусловно, выделил деформированную систему ценообразования. Ведь мы сегодня не знаем, что сколько стоит. Например, цена нефти упала в два раза как минимум, а бензин остался на том же уровне.
Почему? Почему каждые полгода повышаются тарифы ЖКХ? И как можно заключать контракты на поставку товаров и услуг, скажем, на полгода или год вперед, если экономические параметры постоянно меняются? У нас все время думают только о рентабельности, мечтают о высокой маржинальности. И ради маржи монополизируют рынки, искусственно создают дефицит товаров и услуг. А ведь монополизм — первое условие для необоснованного завышения цен. Да и общий фон экономических отношений у нас складывается неблагоприятный.
— Вы об «экономическом эгоизме»?
— В том числе. Каждый субъект ставит свои личные интересы над любыми другими интересами, будь то общественные или интересы других людей. Каждый против всех, все против каждого. И ведь такие установки глубоко прижились, стали нормой экономической жизни. Норма скверная: она утверждает недоверие всех ко всем, разрушает связи людей, предприятий, подрывает доверие между властью и обществом…
— Давайте вернемся к тому, что вы называете «неработающей системой цен». Все-таки, что вы имеете в виду?
— У нас в значительной мере сложился рынок продавца. Если представить себе риску, черточку или стрелку на циферблате, то они сдвинуты в сторону продавца. И по ценообразованию, и по качеству товаров и услуг, и по номенклатуре — на первом месте всегда интересы продавца. В нормальном рынке должно быть наоборот, и конкуренция между продавцами тогда реально работает и определяет выход на равновесную цену. У нас же цена часто связана не с качеством товаров, а с различного рода неформальными отношениями. Покупатель в этом вообще никак не участвует. И это фактор, искажающий систему ценообразования.
— Но ведь мы же страна с рыночной экономикой. Еще в 2001 году ЕС это официально признал. Как же так получилось, что у нас цены гуляют сами по себе?
— Факт признания России рыночной экономикой был связан с установлением реальных цен на экспортные товары в соответствии с реальными затратами российских компаний. Да, у нас есть еще формально антимонопольное регулирование. Но оно определяет лишь границы, в которых экономические субъекты вправе устанавливать цены самостоятельно. Но как они их устанавливают? Это очень важный момент, и он впрямую касается того, как вообще работают наши предприятия, как формируются цены на продукцию. Мы исследовали этот вопрос вместе с группой экспертов Всемирного банка. Выяснилось, что цены устанавливаются не на основе затрат, колебаний спроса и предложения, а на основе… личных договоренностей! То есть на основе неформальных институтов, а не законов рыночной экономики. Проще говоря, откаты и взятки составляют значительную часть цены. Тогда размеры коррупции оценивались в 15–20 процентов от стоимости контрактов. Плохо то, что мы к этому привыкли и считаем чуть ли не нормой. А это разрушает экономику и общество. Поэтому, когда мы говорим, что приблизились к рынку, надо понимать, какой стороной.
Мы убирали централизованное планирование, снижали роль административного регулирования экономики. Но не сопротивлялись росту коррупции, которая у нас стала главным фактором ценообразования вместо затрат на производство продукции. Наши цены, можно сказать, увязли в коррупции.
Я уверен, что вот эти два фактора — недоверие между людьми, между экономическими субъектами и отсутствие основанной на реальном рынке системы цен — приводят к тому, что и вся кредитно-финансовая система становится дисфункциональной. Она не выполняет свою главную функцию — обеспечивать развитие экономики. Ведь слово «кредит» происходит от латинского credere — доверять. Если нет доверия, вообще все разговоры о кредитах принимают характер очень условный и поверхностный. Вы взяли кредит на 100 млн рублей (если вам, конечно, этот кредит дадут) — это много или мало? Если нет адекватной системы цен, вы не ответите на этот вопрос. Вы берете деньги не для того, чтобы их подержать и вернуть обратно, у вас другая цель — организовать экономическую деятельность. Но, если все вводные у вас «плавающие» (тарифы, ставки сборов, налоговые отчисления и остальное, вплоть до волатильности валютного курса), вы ничего толком на взятый кредит не организуете — скорее потребуется новый, чтобы отдать прежний. Вот и получается: кредит есть, а производства нет. Как видим, одной макроэкономической стабильности для движения экономики вперед недостаточно, нужны стабильность и доверие в отношениях между предприятиями, между обществом и властью.
— Как нам выходить из нынешнего кризиса?
— Думаю, что это тот случай, когда нам вряд ли пригодится опыт других стран. Даже в борьбе с коронавирусом каждая страна шла своим путем. Нам не нужно никого догонять или опережать. У каждой страны своя экономика, свои особенности социально-экономического уклада. Нам нужно опираться на собственный опыт. Мы уже не раз переживали кризисы.
— И на какой опыт можно опереться теперь?
— Мы сейчас переживаем ситуацию, сходную с серединой 1990-х годов. Тогда наша экономика проходила через трансформационный кризис. Была сломана административно-командная система. Денег не было ни у кого — ни у государства, ни у предприятий. Произошла либерализация цен, покупательная способность рубля упала, предприятия, как и сейчас, не могли оплатить услуги поставщиков. Мы тогда потеряли половину промышленного производства. Не хотелось бы возвращаться в то время, но стоит припомнить, как тогда удалось выйти из отчаянной ситуации. Вместо ценового был включен механизм натурального обмена при взаиморасчетах. Это называется бартер. И нашу экономику того времени называли «бартерной».
— Когда меняли мешок сахара на мешок муки?
— Нет, не так. Бартер — вполне рыночный механизм обмена. В основе его лежит закон стоимости в виде количественных соотношений при эквивалентном обмене. Есть разные теории стоимости. Согласно трудовой теории стоимости при установлении цены учитывается общественно-необходимое рабочее время, то есть усредненные затраты труда на производство товара. Маржиналистская теория стоимости связывает цену с приростом полезности у покупателя товара. В рамках бартера обмен товарами и услугами производится в безденежной форме. Но не надо думать, что это свойственно только «лихим 90-м», в 2019 году у нас в России 20 процентов товарооборота проходило по бартерной (безденежной) схеме. Сегодня это может помочь восстановлению экономики как системы обмена и взаиморасчетов. Конечно, это не идеальная модель рынка, но она позволит предприятиям не закрывать производство, продолжать работу и выйти из состояния, близкого к краху. Бартер спас от краха экономику во время трансформационного кризиса 1990-х годов и может уберечь экономику в эпоху коронакризиса.
Как российские предприятия используют бартер
В 1990-х годах снабженцам и сбытовикам надо было быстро поворачиваться. Сейчас в условиях цифровизации это сделать гораздо легче, для этого надо только уметь работать с базами данных. Таков может быть первый этап восстановления экономики — своего рода реанимация производства. Государство при этом останется несколько в стороне, налоговые поступления сократятся.
— А дальше?
— Дальше вот что. Надо иметь в виду, что бартерная экономика не обеспечит равномерного и равновесного развития всех отраслей и предприятий. Это развитие будет перекошенным. Поэтому на втором этапе надо будет переходить к государственному регулированию, к планированию развития экономики. Сейчас эта функция государства у нас вообще обнулилась. Никто не представляет, какие планы на будущее вынашивает власть, она создает их на наших глазах и меняет каждый день. А надо сочетать развитие хозяйствующих субъектов с экономическими процессами макро-, мезо- и микроуровня. Это не возврат к директивному планированию, это путь к созданию эффективного режима оздоровления экономики.
— Что еще?
— После этого можно будет переходить к кредитно-финансовому регулированию. Должны заработать все институты современного рынка, организующие равновесие спроса и предложения. Тогда экономика может перейти в режим саморазвития, как это происходит в развитых странах.
— Вы считаете возможным делать все это сейчас, в кризис?
— Мы до сих пор, несмотря даже на прежние «тучные» годы, не смогли построить нормальную экономику. Эпидемия коронавируса просто выявила все пробелы и провалы. Сегодня надо решать, как выживать предприятиям, какими они должны стать, какими должны быть отношения между ними, отношения между бизнесом и государством. Если не делать этого сейчас, то когда? Все обсуждают, сколько процентов ВВП мы потеряем — пять или семь? Спорить можно хоть до упаду, но какой в этом прок? Чтобы что-то сдвинулось с места, надо не глубину падения высчитывать, а искать эффективную модель выхода из кризиса. Это должно стать приоритетом.