Художественный руководитель Нового Рижского театра АЛВИС ХЕРМАНИС ответил на вопросы РОМАНА Ъ-ДОЛЖАНСКОГО.
— Как вообще возникла идея переместить комедию Гоголя в гротеск недавнего советского прошлого?
— Это же мое детство — 70-е годы, мультфильмы, весь этот советский быт, советские запахи...— Понятно. Мое детство тоже. Но каким образом мир дремучего застоя вдруг сомкнулся с "Ревизором"?
— Текст пьесы очень старый, про быт гоголевского времени мы все-таки мало что знаем, хотя у Лотмана много написано. А без быта, по-моему, эту пьесу поставить нельзя. Вообще, Гоголю не повезло, потому что он написал пьесу в эпоху господства водевиля. И его по-прежнему открывают ключами чисто комедийными. А по-моему, ключи к "Ревизору" должны быть те же самые, что к "Шинели", грустные ключи.
— В ваших спектаклях вообще важна тема времени, воспоминаний о прошлом, связи времен. Меж тем в Латвии куда ни глянь все грезят о скором членстве в Европейском союзе. Вы не чувствуете себя плывущим против течения?
— Меня вообще тянет копаться в прошлом. Мы вот недавно делали ремонт в театре. Меняли кресла и покрытие пола, а ремонта до этого не было очень давно. И вот в щелях и под старым полом стали находить всякие старые бумажки, мелочи, монеты, билеты. Один из них я ношу теперь с собой — вот, это билет в театр, 12 февраля 1936 года. Мы сделали выставку всех этих находок в фойе театра. Там были тоже билеты, и цены указаны сначала в латах, потом в рейхсмарках, потом в рублях. Зрительный зал может стать местом археологических изысканий. Так и в своей эмоциональной памяти можно копаться. Что касается устремленности в будущее, так в Москве, мне кажется, сейчас тоже есть мода на Советский Союз.
— А как публика реагирует на вашу ностальгию?
— Люди же не политизированные зомби, они тоже вспоминают свою молодость. Они же выросли на советских мультфильмах, которые были чистой, идеальной зоной искусства.
— Казалось бы, этого "Ревизора" могут оценить только зрители бывшего советского пространства. Но спектакль имел серьезный успех в Зальцбурге, а сейчас, насколько я знаю, нет отбоя от приглашений на фестивали в Европу и Америку. Чем вы сами объясняете этот успех? Что они поняли?
— Тем же самым объясняю, чем объясняется успех художника Ильи Кабакова. Это своего рода советская инсталляция, это стилизованный советский быт, который в руках художника приобретает глянец. Страшная советская жизнь превращена в комикс, она запакована, покрыта глазурью и в таком виде оказывается для западного зрителя не только съедобной, но даже деликатесной. Одна важная европейская театральная дама про наш спектакль сказала, что мы такие радикальные потому, что мы нормальные. Никто никого на сцене не бьет, никто не раздевается, кровь не хлещет. В современной пьесе же обязательно должен участвовать педофил, наркоман, беженец. Сами знаете, каков драматургический контекст всей этой новой режиссуры. На ее фоне очень выигрышно, видимо, просто быть незлыми во взаимоотношениях со зрителем.
— Одного этого все-таки мало...
— У меня такая версия: обе монументальные театральные идеи прошлого века исчерпали себя. Одна идея принадлежала Станиславскому, он учил технологии имитации реальности. Сейчас это уже не проблема. Вторая — идея Арто: шоковое влияние на зрителя, выведение публики из психологического равновесия. Но со смертью Сары Кейн это направление тоже исчерпано. По-моему, главная проблема сегодняшнего театра — коммуникация со зрителем. Когда общаются с родственниками или друзьями, их по голове ведь не бьют.
— Вы рассматриваете зрителей как родственников?
— Надо с ними по-доброму входить в контакт. Мы сейчас в театре проводим эксперимент: ставим спектакль "Фрекен Жюли", причем первая его репетиция была уже премьерой.
— Это как же?
— Работаем над спектаклем при зрителях, купивших билеты. Между представлениями не репетируем. Многие ходят из вечера в вечер. Кстати, интересно, что работа в таком режиме идет гораздо быстрее, чем при закрытых дверях.
— Интересно, в России никогда с такой методикой не встречался. Кстати, у вас есть какое-то представление о современном российском театре?
— Превратное, я думаю. В Ригу постоянно приезжают московские премьеры, но это какие-то недоделанные актерские антрепризы. Они вообще никак с жизнью не связаны, просто жалкая коммерция. Мне кажется, у театра связь с реальностью вообще потеряна. За исключением нескольких европейских театров, например берлинского "Фольксбюне" Касторфа. Вот у них все штепсели включены в розетки общества, где они живут.
— Вы сейчас ставите спектакль по пьесе "На дне". Там тоже все будет по-доброму, опять ностальгия по "совку"? Или включите в розетку общества и поставите о бомжах?
— Я вообще добрый человек. Нет, никакой ностальгии там нет. Социально заостренного Горького мне тоже делать неинтересно. Про бомжей или дегенератов в Риге ставить спектакль неактульно, их у нас немного. Это не Берлин и не Москва. А я очень интересуюсь жанром реалити-шоу. Мне кажется, со временем оно станет важным, если не главным видом искусства. Очень рафинированным. Сейчас это главный таран против театра и кино. Никакой Янковский со своим Станиславским конкурировать с ним не смогут. Я против Янковского ничего не имею, наоборот, он самый достоверный актер из всех мне известных, именно поэтому говорю о нем. Так вот Горького я делаю как раз в жанре реалити-шоу: на сцене поставим закрытый стеклянный ящик, внутри будут жить актеры нашего театра, играть под своими именами и иногда выходить к зрителю, чтобы сказать своими словами тексты Горького.
— То есть, по-вашему, социально активный театр Латвии, как и России, по-прежнему противопоказан?
— Не надо морочить друг другу голову: никакого влияния на общество театр не оказывает. В смысле тот театр, которым мы занимаемся, и ту публику, которая ходит на фестивали. Все это напоминает мне всемирный элитный клуб маньяков, ну вроде интернет-клуба собирателей старинных солонок.