Урбанистика сегодня в России — синоним воровства. Если человек посадил дерево или построил дом, то понятно зачем. Чтобы стибрить, вот зачем. Отсюда вопрос об урбанизме в России будущего — по крайней мере, если мы исходим из надежды, что дальше должно быть как-то лучше,— решается однозначно: его не будет. Мы избавились от царизма, марксизма, либерализма и других пережитков несправедливого устройства общества — избавимся и от урбанизма. И, при всей неутешительности этого воззрения для урбанистов, следует признать, что оно не так далеко от истины, как хотелось бы
Пит Мондриан. Без названия,
Фото: Piet Mondriaan
Пит Мондриан. Без названия,
Фото: Piet Mondriaan
У нас широкий круг явлений трактуется в том смысле, что воруют. Возьмите образование или медицину — есть же обвинения? Никому, однако же, не приходит в голову отменить их вовсе. Да, без воровства было бы лучше, но вообще-то это правильные и хорошие вещи.
С урбанистикой — благоустройством, общественным транспортом, велосипедами, парковками, деревьями, освещением, лавочками — иначе. Это как бы вообще не нужно, это просто лишнее, предпринятое для кражи денег. То есть перед нами воровство par excellence. Те, кто это затеял, они типа лабораторных крыс, на которых нужно изучать явление, медицински чистый случай воровства. Но вне лаборатории с урбанистикой следует покончить. И вполне возможно, что в России так и получится.
Два обстоятельства следует принять во внимание.
Во-первых, весь комплекс мер, который включает в себя переустройство города в соответствии с современными урбанистическими идеалами, нужен, к несчастью, не сам по себе. Он предполагает три типа эффектов: социальные — это формирование в городе устойчивых городских сообществ, политические — это формирование городского самоуправления и вовлечение горожан в этот процесс, экономические — развитие и диверсификация малого и среднего бизнеса.
В каком порядке тут расставлять приоритеты, зависит от конкретной политической программы властей, осуществляющих урбанистическую трансформацию: левые больше упирают на социальные эффекты, правые на экономические, но у нас, на что ни упирай, получается одно и то же. Власти не нужны городские сообщества, поскольку с ними нужно договариваться, и это повышает издержки процесса администрирования. Власть совсем не стремится никого вовлекать в процесс управления, там и так дикая очередь и застрявшие карьерные лифты, а уж о самоуправлении и говорить нечего — для чего ж такая напасть? И, наконец, правый экономический идеал современного города Эдвард Глейзер формулирует так: «Города развиваются и процветают тогда, когда в них много мелких фирм и хорошо образованных граждан». Это прямо противоположно сегодняшним российским устремлениям. Хорошо образованные горожане — это еще не известно, хорошо ли. Могут получиться образованные, но совсем не правильно думающие. Надежнее народ в едином порыве. И народу, с социально одобряемой точки зрения, нужны не мелкие фирмы, а крупные бизнесы, желательно монопольные, еще желательнее — госмонопольные.
Вся эта молодежь на газонах, освещенные общественные пространства, велосипедные дорожки, бары, рестораны, театры и дизайнерские бюро — от этого всего одни неприятности. Российское благоустройство имеет цели сугубо эстетические, сделать народу красиво — чтобы народ любил и был благодарен за красоту. (Но, между нами, могут и в душу наплевать.)
Это все — во-первых, а во-вторых, есть структура нашей экономики. Для простоты сошлюсь на Владислава Иноземцева, книгу «Несовременная страна». Он там говорит о проблеме коррупции следующее. У нас 70% экономики огосударствленные, 30% частные — коррупция есть способ обмена между этими двумя территориями. Специфика обмена в том, что для выведения в зону частного нужен госпроект с большими тратами (где легче спрятать усушку и утруску) и неясными критериями оценки. Естественно, что благоустройство, где критерием оценки является счастье на лице народа, которое удобно мерить, поскольку мера приятным образом волатильна,— это хороший канал для общения государственной и негосударственной экономики.
Так что получается, что благоустройство — это проект, не имеющий иного смысла, кроме коррупционного. Давайте признаем этот грустный итог. Это, однако, только один круг приближения к истине.
Другой определяется тем, что мы находимся в точке перехода от индустриальной экономики к постиндустриальной. А постиндустриальная экономика, то есть экономика обмена — товарами, идеями, технологиями, знаниями, услугами, впечатлениями — это как раз и есть диверсифицированный городской малый и средний бизнес, это экономика, в которой много мелких фирм и много образованных граждан. И проблема вовсе не в том, что хочется развести такую экономику для услады и удовольствия, а в том, что индустриальная экономика сходит на нет, а индустриальные города живут хуже некуда. И не потому, что мы ничего не производим в силу лености и бесхозяйственности. А потому, что современный завод не является градообразующим предприятием: на нем работают в сто раз меньше человек, чем раньше, и вокруг него в лучшем случае вырастает коттеджный поселок на пятьдесят семей, а никак не город. Так что даже если вы реконструировали в городе завод, чтобы он производил что-то нужное и востребованное, население города все равно там не работает.
Так вот, в России — 1113 городов, из них 900 с лишним — попросту индустриальные, основанные в советское время вокруг завода или настолько сильно переделанные советской властью, что от них, опять же, ничего не осталось, кроме завода и спальных районов вокруг. И превращение их в постиндустриальные — задача, которую нельзя не решать. Это в любом случае придется сделать. Вопрос в том, кто заплатит за это решение, на ком издержки.
Могут платить люди, что они, кстати, и делают. Это плата простая. В индустриальном городе очень плохо зарождаются кафе и рестораны, креативные парикмахерские и дизайнерские бюро, консалтинг и медицинские услуги, курсы японского языка и фитнес. Там могут зарождаться компьютерные фирмы и инженерные стартапы, но они вместо того, чтобы сиднем сидеть в брошенном цеху на умирающем заводе, мигрируют в те места, где есть все остальное. Когда население платит за переход на постиндустриальный профиль экономики, это плата за то, чтобы переехать туда, где есть постиндустриальные рабочие места. Это плата за эмиграцию. И это высокая плата — от цены квартиры до цены социализации. Некоторые тратят на это всю жизнь.
Может платить государство. И здесь есть определенные законы. Как выяснили урбанисты самых разных — и развитых, и не особенно — стран, городской бизнес зависит от морфологии города. В спальных советских районах бизнес не зарождается. Там мимо первого этажа типового многоквартирного дома ходит слишком мало людей, потому что, в соответствии с градостроительными нормами индустриальной эпохи, дом этот стоит на зеленом поле, и дорога от него проходит в пятидесяти метрах. Там даже продовольственные магазины не выживают и норовят сбежать в подвальный этаж торгового центра. И на широких хайвэях с техническими тротуарами он не зарождается, потому что мимо него проезжают и не останавливаются в тех количествах, которые нужны. И на площадях, превращенных в парковки, никакого постиндустриального обмена не происходит. И на улицах разбитых фонарей он тоже не зарождается, опять же из-за скромности потока — там неприятно и страшно ходить, вот и не ходят. Для обмена необходимо доверие, а для доверия необходима friendly-среда. К сожалению, этот термин пока не вошел в русский язык за отсутствием соответствующих реалий.
Но в городе, пережившем урбанистическую трансформацию, шансы обмена резко возрастают. Конечно, если отдать его в кормление низовым сотрудникам администрации, ответственным за распределение аренды, полиции, пожарным, санэпидемнадзору, налоговикам, то поросль выйдет хиленькая. Но в нереконструированной среде индустриального города ее не будет вообще.
В этой перспективе урбанистика все же имеет смысл именно в плане будущего, когда концепция кормления будет как-то скорректирована. Людям в некоторых городах не нужно будет тратить свою жизнь на переезд в постиндустриальный город — он может возникнуть у них по месту жительства. Собственно, если не возникнет, то и города не станет.
С некоторой долей фантазии можно предположить, что у благородного чиновничества могут быть и иные интересы, кроме коррупционных. Ну вот, например, все города России за очень редкими исключениями имеют дотационные бюджеты. Конечно, это специфика бюджетных правил, но по большому счету не в них дело. От индустриальной экономики мы двинулись не к постиндустриальной, а к сырьевой, а сырье в городах не добывают. У нас 74% городского населения, и в экономическом смысле это иждивенцы, которые живут за счет перераспределения государством доходов от продажи нефти, газа, металлов и остального по мелочи. Тут есть плюсы — иждивенцы любят государство. Но эти плюсы дорого стоят. Единственный способ поменять положение дел — перезапустить именно городскую экономику, а она может быть сегодня только постиндустриальной. Так что с точки зрения экономической логики государства в урбанистической трансформации есть некоторый смысл.
Есть некоторый смысл и с точки зрения безопасности государства. Наши «убывающие» города — это форпосты освоения нашей территории. То, что из них уходит работоспособное население, это потеря контроля над пространством. Это может нервировать государственный ум.
Однако это, конечно, прекраснодушные фантазии о мудрости государственного управления. С позиций радикального урбанизма можно поэтому даже поприветствовать коррупцию как единственный реальный интерес, который позволяет развивать города. То есть сказать, что при всей важности вопроса о том, насколько урбанистика коррупционна, важнее — что постиндустриальная трансформация производится за счет государства, а не за счет горожан. Хотя большинство граждан с этим не согласятся, а думающие граждане в первую очередь.
Но, возможно, тут есть и третий круг приближения к истине, который позволит взглянуть на проблему иначе.
Есть такая книжка Дэниэла Брука «История городов будущего», посвященная четырем городам — Петербургу, Мумбаю, Шанхаю и Дубаю. Общего между ними то, что, когда их начинали строить, они совершенно не соответствовали уровню развития своих стран. Они основывались правителями вовсе не для того, чтобы импортировать законы и уровень развития общества тех европейских и американских аналогов, на который они ориентировались,— это была имитация. Когда Петр основывал Петербург, он совершенно не стремился к тому, чтобы дать гражданам Конституцию и гарантировать свободы, а граждане в большинстве не были осведомлены о существовании этих феноменов. Через сто лет в городе, однако, зародились декабристы. Города влияют на сознание горожан, и хотя они делают это медленно, но время несколько ускорилось и, возможно, ста лет не потребуется.