35 лет назад, в марте 1985 года, пленум ЦК КПСС избрал нового генерального секретаря ЦК — Михаила Горбачева, а страна с его приходом вступила в эпоху радикальных перемен, оценить которые и сегодня не легко. Калькулировать ошибки и просчеты, допущенные советскими реформаторами, значительно проще, и эта калькуляция с годами вытеснила дискуссию о необходимости и неизбежности самих перемен.
35 лет назад генеральным секретарем ЦК КПСС был избран Михаил Горбачев
Фото: А. Гостев / Фотоархив журнала "Огонёк"
35 лет назад генеральным секретарем ЦК КПСС был избран Михаил Горбачев
Фото: А. Гостев / Фотоархив журнала "Огонёк"
Теперь уже многие стали забывать, каким было общество до перестройки и какими были мы сами. Забыли ту затхлую атмосферу, которая убивала все живое, даже маленькие росточки чего-то нового. И как нам, сторонникам реформ, только шаг за шагом, по мере овладения новой информацией, новыми знаниями, становилось очевидным (в данном случае я говорю и о себе), что марксизм и ленинизм одинаково бесплодны, что они отражают интересы той части общества, которая ищет «свое счастье» в чужом кармане и в чужом труде, а еще охотнее — в грабежах и разрушениях. Она, эта часть, до сих пор ненавидит чужой успех и чужое благополучие. Лишена и чувства милосердия, и чувства спасительного покаяния. <...>
Сотрудник Института общественных наук (ИОН) РАНХиГС Сергей Беспалов об СССР в 1985 году
Меня особенно умиляют утверждения нынешних бесстрашных политиков и политологов, неописуемых храбрецов, обличающих нерешительность реформаторов волны 1985 года, в результате чего некоторым подлинным демократам в 1991 году досталась тяжелая ноша исправлять ошибки предыдущих лет и творить действительную историю демократии. Когда те демократы, которые считают себя таковыми по признаку власти, пытаются отбросить в сторону то, что происходило до 1991 года, забыть о таких «несущественных мелочах», как гласность и свобода слова, парламентаризм и окончание холодной войны, десталинизация и прекращение политических репрессий, что решительно вошли в жизнь в те самые «нерешительные времена» реформации, они совершают не только фактическую ошибку, но и нравственную оплошность. Они пытаются как бы удалить из памяти тот факт, что мятеж 1991 года, возглавляемый верхушкой КГБ и КПСС, был направлен именно против политики перестройки, против политики реформ, а не против новой российской власти, хотя, конечно, ельцинская власть была столь же ненавистна мятежникам, как и горбачевская. <...>
Готов ли был Михаил Сергеевич к исторической миссии? В известной мере — да. Что же касается притворства, то к этому всем нам было не привыкать. Оно было стилем мышления и образом жизни. Горбачеву доставляло удовольствие играть в компромиссные игры.
Я неоднократно наблюдал за этими забавами и восхищался его мастерством. И все было бы хорошо, если бы он смог увидеть конечную цель не в торжестве обновленной социалистической идеи, а в решительном сломе сложившейся системы и реальном строительстве гражданского общества в его конкретных составных частях.
Михаил Сергеевич пытался уговорить или заставить номенклатуру пойти за ним до конца. Но можно ли было превратить ястреба в синичку, заставить тиранию возлюбить демократию? Увы, сама система заржавела настолько, что все новое было для нее враждебно. Самообновиться она не могла. Чего не дано, того не дано. Субъективно Горбачев пытался удержать аппарат от авантюр. На это ушло очень много сил и времени. Он как-то сказал мне, что «этого монстра нельзя сразу отпускать на волю». В конечном-то счете он «списал» партию вместе с ее властью, но это случилось с большим запозданием. Верхушка партии жестоко отплатила ему, лишив его власти через антигосударственный мятеж.
Но что бы ни говорили, я убежден, что человек, сумевший добраться до первого секретаря крайкома партии, а затем и секретаря ЦК КПСС, прошел нелегкую школу жизни, партийной дисциплины, аппаратных отношений, паутину интриг, равно как и предельно обнаженных реальностей жизни, этот человек не может не обладать какими-то особыми качествами. Случайности случайностями, они бывали, но сама система партийной жизни действовала как бдительный и жесткий селекционный фильтр, закрепляя и развивая в человеке одни его качества, подавляя другие, атрофируя третьи. Все, кто вращался в политике того времени, упорно ползли по карьерной лестнице, приспосабливались, подлаживались, хитрили. Только степень лукавства была разная. Никто не просачивался во власть вопреки системе. Никто. И Горбачев тоже. <...>
Специфика советской школы жизни, на мой взгляд, состоит и в том, что пребывание «в начальниках» — больших или не очень — формировалj особый образ жизни. Ее условности, правила игры, интриги и многое другое не отпускают человека ни на минуту, держат в постоянном напряжении, они вытесняют собой все остальное, подчиняют себе общение, досуг, мелкие повседневные привычки — словом, абсолютно все. Человек живет в особом мире, особом по многим признакам: с кем общается, к кому ходит в гости, чем увлекается, какие у него слабости и пристрастия, как одевается, где покупает самое необходимое.
Но если, скажем, поползли слухи, что тот или иной человек попал под «внимание» спецслужб, то все окружающие делали соответствующие выводы, заботясь только о своей карьере. Начинали сторониться. «Неусыпное внимание» с легкостью могло испортить карьеру любому из номенклатурного класса. Михаил Сергеевич, придя к власти, или не хотел, или боялся расстаться с этой общественной деформацией. Думаю, что побаивался. Вместо того чтобы разрушить ее как государство в государстве, разорвать наконец путы сложившегося двоевластия, он начал на определенном этапе заигрывать со спецслужбами, не понимая, что они никогда не станут опорой демократии, если их не включить в жесткую систему закона.
В условиях партийно-чекистской «железной клетки» редкий человек может остаться самим собой. И чем дольше он живет в этом коллективном зверинце, тем все меньше замечает происходящие перемены в самом себе, пока наконец не начинает считать свои взгляды, оценки вполне правильными и даже естественными, не замечая, что постепенно они начинают совпадать с официальным мнением, а сам человек становится всего лишь попугаем. Когда рабство оказывается для человека собственным домом, человек перестает ощущать себя рабом. Именно так и происходило со всеми нами, в том числе и с Горбачевым. <...>
О замшелости мышления того времени говорит и уровень обсуждения некоторых вопросов на политбюро. Сегодня все это выглядит смешным, но тогда мы с умным видом рассуждали о том, можно ли строить на садовых участках домики, например, в два этажа, причем с подвалом и верандой (оказалось, что нельзя), какой высоты должен быть конек на крыше садового домика. Сошлись на том, что небольшие (6 соток) садовые участки — дело допустимое, но землю надо давать только на бросовых и заболоченных местах.
Хочу особо подчеркнуть тот выразительный факт советской эпохи, когда при выполнении наиболее безрассудных решений весьма эффективно продолжала демонстрировать свою силу и мобильность «система запретов».
Партийные организации, милиция, власть в целом охотно и свирепо выполняли любые запретные постановления. В то же время вяло, неохотно и без всякого интереса исполнялись решения разрешительного плана, а чаще всего — просто не выполнялись. Такова психология самой системы чиновничества, выращенного на карательных и запретительных принципах.
Мы не сумели создать госаппарат нового качества. Он остался саботажным и продажным, бездельным и презирающим любые законы. Остается таковым и по сию пору. Он «натаскан» на запреты самой системой. Прими правительство даже сегодня, в новом столетии, какой-то декрет запретного характера, то можно себе представить, с каким рвением набросятся на людей орды чиновников. Впрочем, они это делают сегодня и без всяких постановлений. Например, налоговые службы быстро трансформировались в фискально-карательные.
Да, без просчетов не обошлось. Михаил Сергеевич нередко медлил с принятием решений, не выдерживал натиска наиболее нахрапистых вождей из своего окружения, дал запугать себя недовольством военных и силовых структур, пытался примирить непримиримое: компартию и демократию, централизованное планирование и рынок. Он слишком долго верил, что аппарат партии способен на реформы.
Но допустим, что Горбачев и в самом деле нерешителен, тогда как он мог отважиться на перестройку и далеко идущие реформы? Может быть, не понимал, к каким последствиям могут привести перемены, с каким риском связаны попытки стронуть базальтовые стены с места, не говоря уже о военно-политических и экономических преградах еще только на пути к этим стенам? И вообще, спрашиваю себя: может ли нерешительный человек оказаться в той роли, какую начиная с 1985 года сыграл Горбачев?
Мой ответ: да, может. Более того, после десятилетий террора, а потом политического безвременья только такой лидер и мог с наибольшей вероятностью успеха оказаться чемпионом в марафонском беге к вершине власти. Человека бескомпромиссного толка система остановила бы еще на дальних подступах к властной высоте. <...>
В горбачевском случае дело было в чем-то другом, но только не в нерешительности, хотя таковая, повторяю, часто выплывала на поверхность. Существовал, как мне представляется, некий порог, перешагнуть который он не смог, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, из-за тяжелых гирь инерции, державшей его за ноги, как и всех нас, и, во-вторых, из-за страха перед последствиями сделанного, которые он не умел просчитывать, оценивая их по преимуществу в краткосрочных измерениях. Но самое-то главное состоит в том, что он, надо отдать ему должное, хорошо понимал, что любой шаг, похожий на поведение «слона в посудной лавке идеологических догматов», явится поводом для торможения задуманных перемен.
И все же во многих случаях он напрасно боялся пересолить. Например, он любил ссылаться на поздние статьи Ленина, считал, что они дают ключ к экономической перестройке. Но не только не ввел свободную торговлю, но и подписал решение политбюро о борьбе с нетрудовыми доходами, то есть с зачатками свободной торговли. Или другой пример. В то время стал очень злободневным вопрос о ценах на хлеб. Они были настолько низкими, что кормить скот хлебом стало гораздо выгоднее, чем заготавливать или покупать корма. Половина купленного хлеба в городах выбрасывалась на свалки. В то же время зерно закупалось за золото в США, Канаде, Европе. В своей речи в Целинограде еще в 1985 году Горбачев согласился поставить вопрос о повышении цен на хлеб. Мы с Болдиным подготовили аргументацию, выкладки, сослались на письма людей. Все звучало достаточно убедительно.
Но наутро он передумал. Кто-то внушил ему, что делать этого нельзя, ибо в памяти людей останется факт, что именно он повысил цены на хлеб. Помню свое разочарование, когда не услышал этого предложения в речи Горбачева. Я лично видел в повышении цен на хлеб сигнал к реформе ценообразования. Нельзя же было и дальше терпеть положение, когда трактор был дешевле металла, потраченного на его производство. Вот так и шло: смелость в словах и бессмысленная осторожность на деле. Крупные намерения и мелкие решения шагали вместе.