Создатель коллекции, показанной в музее МО.СО. в Монпелье, Андрей Ерофеев поговорил с корреспондентом “Ъ” Алексеем Тархановым.
Андрей Ерофеев
Фото: Иван Водопьянов, Коммерсантъ
Андрей Ерофеев
Фото: Иван Водопьянов, Коммерсантъ
— В газетах пишут о «коллекции Ерофеева». Это ведь выставка Третьяковки?
— Это выставка произведений, которым в настоящее время владеет Третьяковская галерея. Они — малая часть объемной коллекции, которую я собирал в течение 20 лет вместе с моими товарищами и сотрудниками: Евгенией Кикодзе, Натальей Тамручи, Владимиром Левашовым, Сергеем Епихиным и другими. Поэтому на выставке речь идет и о том, как она складывалась. Я же не всю историю искусства собирал, был определенный, субъективный, даже тенденциозный отбор вещей и художников.
— Чем вы руководствовались в этом отборе?
— Тем, что в СССР было полноценное современное искусство, которое развивалось примерно теми же путями, что и мировой авангард. Еще в 1970-х годах мне повезло познакомиться почти со всеми художниками неофициального искусства: от Плавинского, Немухина, Зверева до Булатова, Кабакова и Пригова. Я был восхищен людьми, которые без всякой надежды на признание, вопреки вкусам публики и официальной идеологии, вернули наше искусство на рельсы современности. В коллекции представлен практически весь круг этих художников.
— Сейчас это имена из учебника.
— Тогда о них не то что в учебнике, вообще нигде не писали. К началу 1980-х годов я уже ориентировался в этом мире и по-человечески, и профессионально, поскольку учился тогда на кафедре истории искусства истфака МГУ. Возникла идея, которую очень поддержали Кабаков и Пригов. Оба хором мне сказали: бросай все и собирай музейную коллекцию. Пригов мне даже по этому поводу стихотворение написал.
— Они вас благословили, надеясь, что это откроет им когда-нибудь путь в музеи?
— Вообще-то они не очень верили в успех предприятия. Наши музеи были тогда страшно далеки от живого искусства. Но я тем не менее начал. И первым местом, куда я решил подбросить коллекцию, был Пушкинский музей.
— На каком же основании вы получали работы?
— Художникам я говорил, что музей уполномочил меня выполнить деликатную миссию — тайно собрать неофициальное искусство. А музейщикам — что являюсь представителем художников и от их лица готов передать в дар коллекцию. Никто, естественно, никаких поручений мне не давал. В общем, это был чистый авантюризм, чичиковщина.
— Вам удалось убедить ГМИИ?
— Собрав первые 360 отборных работ, я попытался их им всучить. Это была графика, потому что Пушкинский из советского современного собирал только графику. Ирина Антонова меня, конечно, сразу прогнала, не пожелав даже взглянуть на работы. А Евгений Левитин, который заведовал тогда отделом графики ГМИИ, сказал: «Не торопитесь забирать, мы что-нибудь придумаем». И он сумел протащить в постоянную коллекцию музея часть произведений.
— Почему же тогда вашу коллекцию называют «царицынской»?
— Потому что именно в Царицыно я принес оставшуюся на руках часть графики. И быстро дополнил ее большим количеством других произведений. В руинах Царицынского дворца тогда только-только был основан Музей декоративно-прикладного искусства народов СССР. Мой университетский знакомый Виктор Егорычев занял там пост замдиректора по науке. Возглавил же музей Всеволод Иванович Аникович, отставной генерал-майор, который до пенсии работал в главном политическом управлении армии. С ним и Егорычевым мы условились, что мне дан карт-бланш и, если даже что-то их будет удивлять или возмущать, они все равно не станут мне мешать. И этот уговор они выполнили, хотя были ошарашены объектами и инсталляциями, которые заполонили комнатки нашего флигеля. Мы с моими сотрудниками ориентировались тогда на авангардные формы и жанры искусства, которые преодолели станковизм и живопись. Потому что задача формулировалась так: собрать опорную коллекцию для будущего российского музея современного искусства. Именно с таким предложением мы с коллегами писали письма Горбачеву, а Аникович ходил к министру культуры Швыдкому. Административное решение все откладывалось, нас просили сначала найти инвестора, потом подобрать здание. Архитектор Евгений Асс даже сделал эскиз поэтажных планов. Но ничего не случилось. Музея — государственного — до сих пор нет как нет. А тем временем коллекция стремительно росла. Художники охотно отдавали свои работы, ибо мы активно возили их по всему свету. Тогда русское искусство повсеместно вошло в моду. Ездили даже в Японию. Генерал Аникович своими связями добыл для музея гигантское бомбоубежище в Бирюлево, которое мы этими вещами и заполнили.
— Поистине андерграунд. И сколько там было вещей?
— Сейчас трудно назвать точную цифру, потом мы переехали в Третьяковку, и там за семь лет работы коллекция еще увеличилась. Но в итоге эта коллекция — ее формирование остановилось в 2007 году — имела примерно 5 тыс. единиц хранения. Сейчас в списках Третьяковки значится 4 тыс.: 1,7 тыс. на постоянном хранении и 2,3 тыс. на временном.
— И куда девалась еще тысяча?
— Меня выгнали, и за прошедшие 12 лет она как-то растворилась. Дело в том, что почти все произведения имели дарственные, однако не принимались на постоянное хранение. Ибо не соответствовали вкусам и взглядам научного коллектива Третьяковки. Неудивительно, кстати, ведь эти люди не были тогда знакомы ни с нашим, ни с западным новейшим искусством. Но в отличие от генерала Аниковича они считали себя вправе выносить решающие суждения. Поэтому большая часть работ осталась, можно сказать, в дверях, у порога. Сейчас понимание пришло, но и позиция художников изменилась.
— Не соглашаются дарить?
— Многих обидело высокомерие Третьяковки, и они не хотят дарить по второму разу. Многие стали известными, востребованными и предпочитают работы продавать. Я, конечно, постараюсь помочь в этих переговорах ради сохранения полноты коллекции. Но многие ценные вещи, увы, уже не вернуть.
— Почему, кстати, вам пришлось уйти из Третьяковки?
— Меня выгнали под надуманным предлогом, а по существу из-за скандала с выставкой «Соц-арт». Это была очередная выставка нашего большого цикла, посвященного стилям современного искусства: «Абстракция» и «Поп-арт» прошли без всяких проблем. С «Соц-артом» тоже сначала все было хорошо, его очень оценили на Второй московской биеннале и пригласили в Париж. И вдруг, когда к отправке все было готово, тогдашний министр культуры Соколов закричал, что это «позор России» и что он никогда не допустит такой выставки. И сразу хор научного совета Третьяковки во главе с директором Валентином Родионовым стал каяться, скулить и просить прощения.
— Но ведь выставку выпустили.
— А знаете как? Выставку уже разгрузили из ящиков. Но в этот момент в Москву приехал президент Франции Николя Саркози. А жена французского посла по удивительному стечению обстоятельств работала в том самом центре Maison Rouge, «Красный дом», куда собиралась выставка. Она все за обедом Саркози и рассказала. На следующий день Саркози спросил Владимира Путина: мол, что за ерунда такая, мы подписали программу культурного сотрудничества, а вы начинаете с запретов. Вот Путин и распорядился немедленно, с космической скоростью доставить все экспонаты в Париж. Но Родионову о высочайшей воле никто не сообщил. Он продолжал ужасно трусить и, когда уже в Париже перед самым вернисажем увидел работы «Синих носов», Кулика, Бренера, которые вызвали гнев министра, категорически потребовал их снять. А мы не сняли. После этого моя участь была решена. Да и вообще эпоха либеральных веяний в стране подошла к концу, и время моего поколения, то есть людей перестройки, личными проектами менявших культурные институции, закончилось. Зато мы все-таки успели провести первую десоветизацию истории российского искусства.
— Коллекцию так и не увидели в России. Как появилась идея выставить ее во Франции?
— Ну, во-первых, лучшие вещи коллекции некоторое время висели в Третьяковской галерее, в залах постоянной экспозиции отдела новейших течений. Этот отдел, кстати, был создан специально под нашу коллекцию. Но потом тихой сапой эти залы у отдела отняли. Сейчас почти все произведения коллекции пылятся в запаснике. А что касается выставки в Монпелье, то новый музей МО.СО. специализируется на показе разных выдающихся — не побоюсь этого слова — коллекций. Программируя этот музей, его директор, известный критик и, между прочим, куратор Первой московской биеннале Николя Буррио вспомнил о нашей коллекции и предоставил нам прекрасные условия для ее показа. Спасибо Третьяковке, что она в данном случае никакой цензуры не осуществляла, а, напротив, всячески содействовала этому выставочному проекту.