премьера опера
На Новой сцене Большого прошла первая премьера сезона: опера Джузеппе Верди "Макбет", арендованная копродукция флорентийского Teatro Communale и палермского Teatro Massimo, впервые представленная буквально только что на фестивале Maggio Musicale Fiorentino. Праздник пришел не только на улицу меломанов, но и на улицу театралов, поскольку в роли оперного режиссера на сей раз дебютировал Эймунтас Някрошюс. Но СЕРГЕЮ Ъ-ХОДНЕВУ "Макбет" праздником не показался.
"На сцене чрезвычайно темно" — эта ремарка Верди, относящаяся к знаменитой сцене сомнамбулизма леди Макбет, характер вдохновения режиссера Някрошюса при работе над "Макбетом" передает с исчерпывающей полнотой. Так же как и характер вдохновения Някрошюса-младшего, Мариуса, занимавшегося художественным оформлением постановки. Черные сукна. В заднике периодически открывается — то уже, то шире — кривая щель, окрашивающаяся то в закатные, то землисто-лунные тона. Когда в первой сцене среди всего этого появляются (полуприкрытые вдобавок черным занавесом) ведьмы, с маниакальной сосредоточенностью сучащие какую-то бесконечную черную тряпицу, веет от этой картины прямо-таки арктической стужей, несмотря на почти опереточную веселость, с которой кознедейки делятся планами и успехами.
Так и далее — мрачный и лаконичный орнамент, в котором нет-нет да и просматриваются действительно средневековые (по духу, не по букве) детали. Ведьмы демонстрируют Банко полагающиеся бороды, выгнувшись назад, будто Саломея на готическом рельефе, и свесив книзу волосы (чем, мол, не борода). Король Дункан — безмолвное видение, в золоченой статуарности которого сразу читается какая-то мертвенность. Да и вся сценография в целом держится на деревянном "пригорке", вспучившемся на большей части сцены — то ли знак обиталища ведьм, "пузырей земли", то ли просто наивно-символическое изображение тверди земной в духе древней космографии.
Сказать, что орнамент этот сух, скуп и линеарен,— значит сказать довольно мало, хотя иногда его невеселые линии смотрятся на редкость изломанными. Например, Бирнамский лес, который по либретто где-то там как-то там двинулся с места, у господина Някрошюса двигается прямо на сцене — силами все того же миманса, с серьезным видом вяло пляшущего какую-то летку-енку. А предсмертные минуты Банко сопровождаются корчами группы в черных трико (похожи на ниндзя, что, возможно, отсылает к ролям наемных убийц), так и эдак треплющих падучие деревца, которыми на сей раз усажен деревянный "пригорок".
Во всех этих причудах, как ни странно, совсем мало места остается опере. Нет, с ней все в порядке, насколько это может быть. Просто при этом она кажется всего лишь сопровождением чего-то большего, что заложено в происходящее на сцене. Поначалу даже непонятно, как такое возможно. Неплохие исполнители — пара главных героев, Макбет (Владимир Редькин) и его супруга (Елена Зеленская), несмотря на некоторую застенчивость, которую их пение поначалу выдавало, сделали все, чего от них требовала партитура. Но этим и ограничились — да, партии непростые и требовательные (особенно это касается леди Макбет), но трудно описывать деятельность на сцене этих двух певцов иначе, чем словами "исполняли партии". Именно исполняли, даже не пытаясь туда добавить хоть чего-то своего, плюс, конечно, скупость някрошюсовской режиссуры, которая была явно неспособна их воспламенить. Из второстепенных персонажей неожиданно сильным оказалось исполнение Максима Пастера (Макдуф), которому таки удалось протащить в безрадостную атмосферу оперы джентльменский набор вердиевского тенора, показав и по-настоящему драматический вокал, и какую-никакую сценическую убедительность. Остальные — и Вадим Лынковский (Банко) и Марат Галиахметов (Малькольм, которому, правда сказать, досталась партия вообще в несколько тактов) — свое отпели как-то по-ученически и, по-видимому, с единственной мотивацией "вроде бы так полагается". И даже оркестр под управлением видного итальянца Марчелло Панни при всей колоритности и слаженности звучал почти так же отвлеченно, как оркестр за сценой, периодически дающий о себе знать по ходу оперы.
Что в исходных данных? Пьеса, которую принято по заслугам клеймить званием "приговор ренессансному индивидуализму", которая, наподобие лучших трагедий Марло, сосредотачивается на том, чтобы поужаснее обрисовать картину мира, в котором все скверно: и "век вывихнул сустав", и "распалась цепь времен", и беспредельное самоутверждение, в результате оборачивающееся только горой трупов. Что в результате? Музыка Верди, занимательная, поэтичная, красочная, человечная. И спектакль, где все эти самоутверждающиеся индивидуумы превращаются в марионеток, с готовностью и почти бесстрастно плетущихся по расчетливо проложенным тропинкам рока. Чего же тут требовать особенного блеска от певцов? Это ведь не зрелище, не аристотелевский катарсис; просто ритуал, неприглядный, мрачный и эфемерный, как пузыри на болоте.