В Большом и Рахманиновском залах консерватории проходит недельный цикл концертов "Рахманинов. Коллекция шедевров", представляемый Государственной симфонической капеллой под управлением Валерия Полянского. Духовная музыка, разумеется, в число шедевров попала — уже прозвучали "Всенощное бдение" и "Литургия св. Иоанна Златоуста". Рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Надо бы, правда, сказать, что столь бравурное открытие сезона (три оперы, три симфонии, два духовных сочинения) — детище не только маэстро Полянского, но и одной новой культурной институции, которая претендует на одну из первых ролей в предстоящем музыкальном сезоне. Речь о дирекции концертных программ Министерства культуры, эдакой "филармонии-2", очень уместно заявившей о себе как раз в одно время со всякими волнительными событиями в руководстве самой филармонии — там назначен новый директор. "Рахманинов. Коллекция шедевров" — пилотный проект дирекции, придуманный без особого шика, но в общем добротно. У Валерия Полянского на часть фестивальной программы действительно особые права: он был одним из тех людей, благодаря которым с духовной музыки Рахманинова еще в позднесоветское время сняли официальный запрет.
Трудно сказать, в чем тут дело — в известной ли художественной косности православия, в отсутствии ли действительно сильной традиции авторской духовной музыки (и, соответственно, авторских вольностей), которая была в Европе. Но православная духовная музыка вообще гораздо более робко заявляет о себе как уже совсем самостоятельном произведении, чем западная. Даже в начале ХХ века, в пору поисков и экспериментов. Ну да, Александр Гречанинов, например, писал для хора и органа, но только потому, что сам искренне мечтал ввести орган в православное богослужение. Вообще, для того времени, в которое Рахманинов написал свою "Литургию" (1910), характерна не потребность навязывать духовной музыке стандартные консерваторские стереотипы (это был уже совсем дурной тон), а скорее сочинительская потребность навязать себе нечто важное, наугад вычитываемое в стихии церковной музыки. Тонкая, но разница.
Рахманинов с самого начала думал и говорил о "Литургии" как о концертном произведении. Здесь его пока не занимал арсенал традиционных распевов и прочие вопросы музыкально-археологического свойства, которыми он увлечется чуть позже, работая над "Всенощной". Он просто сочинял — быть может, довольно запальчиво, но тем не менее аккуратно, если не сказать педантично. Ведь ему никто не мешал превратить "Литургию" в цикл более или менее подходящих для концертной переработки композиций. Однако он скрупулезно переложил на музыку буквально каждое слово, отведенное хору в богослужебной практике.
При исполнении это всегда звучит довольно странно: все равно как если при исполнении Эсхила или Софокла на сцену выйдет один хор и отбарабанит свою партию при полном отсутствии актеров. Скажем, есть в богослужении такая форма, как ектении: дьякон произносит фразы-прошения, в ответ на которые хор (всего-навсего рефреном) повторяет: "Господи помилуй". И их, этих ектений, много. Иными словами, Рахманинову пришлось сочинять такие пассажи, где временами просто десятки раз подряд повторяется одно и то же "Господи помилуй" и ничего больше. Кто бы только мог ожидать, что это многократное повторение как по четкам под руководством Валерия Полянского превратится в нечто куда менее формальное! Лелея оттенки рахманиновского письма, хор вместо унылой монотонии всякий раз выводил в этих случаях сгустки прочувствованной и скорее радостной медитативности — интерпретация, рассчитанная очень верно, потому что тогда "большие" номера "Литургии" действительно вставали в строго и красиво расчерченную композицию.
Хор капеллы вообще обнаружил отличную форму — множество молодых певцов, звучные и четкие голоса, бьющий через край энтузиазм. Изредка, правда, энтузиазм превосходил разумную меру и в ткани произведения появлялись подавляющие эмоциональные акценты, не всегда совпадающие со смыслом произносимого текста. Максимальное ударение исполнители сделали на "Символе веры" — на первый взгляд малопонятно: и само место не так уж настойчиво этого требует, и музыкальный материал не слишком ошеломляющий. Все же постепенно становится понятным и это — повествование об основных истинах веры со своим сюжетом и со своей драматургией превращается таким образом в стержень, вокруг которого выстраивается все здание "Литургии".
При первом исполнении "Литургии" в Петербурге в 1910 году атмосферу на концерте старались создать высокодуховную — вроде бы даже воспретили хлопать. Сейчас в Рахманиновском зале аплодировать, конечно, не возбраняли никому. Однако и дирижер, и хор сразу же по окончании "Литургии", избегая раскланиваний и воздушных поцелуев, почти что поспешно ушли со сцены. Скромно, но с видом выполненного долга.