фестиваль классика
Фестиваль "Сергей Прокофьев: блудный сын", проведенный Роттердамской филармонией, собрал в одной афише как хрестоматийные, так и почти неизвестные широкой публике опусы русского гения. Не замеченные в излишней эмоциональности голландцы сходили с ума по композитору, который до того не снискал особой популярности в здешних краях. Из Роттердама — МИХАИЛ Ъ-ФИХТЕНГОЛЬЦ.
К освоению прокофьевского наследия в Роттердаме подошли капитально — программа, построенная по хронологическому принципу, включала ежедневные симфонические концерты, дневные клавирабенды, просмотры документальных видеофильмов и лекции в исполнении лучших музыковедческих умов, в ряду которых по символическому стечению обстоятельств отсутствовали представители России (к сожалению, по части Прокофьева российское музыкознание в последние годы не продемонстрировало заметных успехов). Название фестивалю — "Блудный сын" — дал одноименный балет Прокофьева, кстати, тоже включенный в программу. Ракурс — уход и возвращение к родным истокам — был подобран совсем не случайно, ибо в истории музыки Прокофьев остался одним из единичных примеров композитора, впитавшего влияние современной ему европейской культуры, но сохранившего истинно русскую сущность своего дарования. (Другим уникумом мог бы стать Стравинский, если бы, подобно Прокофьеву, вернулся бы из эмиграции и не увлекся послевоенным авангардом.) В фестивальной афише эта простая, но безупречно изящная концепция реализовалась в своеобразном диалоге двух оркестров — западного (Роттердамского филармонического) и российского (оркестра Мариинки) с неизменным Валерием Гергиевым за дирижерским пультом.
Контрапунктом решавший из Голландии проблемы разрушительного питерского пожара, маэстро, казалось, сам воспламенился от свалившегося на него и его театра несчастья, что по логике вещей могло бы негативно сказаться на качестве концертов — когда ущерб в Мариинской alma mater насчитывает несколько миллионов долларов, тут уж, естественно, не до музыки. Но подобный challenge, как выразились бы англичане, для Валерия Гергиева всегда является лишь подспорьем в работе, раскаляет его и без того огненный темперамент и провоцирует огромный выброс энергии. Иначе и объяснить нельзя тот факт, что после каждого концерта публика устраивала ему овацию стоя, чего маэстро не всегда удостаивается в родном Питере. Фестиваль лишний раз доказал, что не зря музыкальная критика приравнивает гергиевские интерпретации Прокофьева едва ли не к идеалу.
Из намечавшегося диалога-поединка двух оркестров, каждый из которых Гергиеву по-своему дорог и любим, победитель определен так и не был. Каждый из них блеснул тем, чем и славен: Мариинский — вулканическим темпераментом и упоительным звучанием струнных, Роттердамский — максимальной проработкой деталей и кристально чистой аккордовой вертикалью, когда даже в плотной фактуре Пятой симфонии или Второго скрипичного концерта осязаем каждый голос. В славном ряду филармонических шлягеров вдруг заиграли новыми красками те произведения, которые ранее за хорошую музыку и вообще не считались — Четвертая симфония, превратившаяся в руках дирижера в изысканный образчик русского музыкального модерна, или же симфоническая поэма "1941 год", обнаружившая не меньше драматизма, чем написанная несколько месяцев спустя "Ленинградская симфония" Шостаковича (а ведь в свое время Прокофьева вовсю упрекали за отсутствие произведений с военно-патриотической тематикой). Но даже самые известные и, казалось бы, ничего более не обещающие шедевры обрели некий новый угол зрения — если и искать аналогию гергиевским "Ромео и Джульетте" в киноверсиях знаменитой пьесы, то на ум скорее приходит не хрестоматийный Франко Дзеффирелли, а Баз Лурман с его экзальтированной, гротескной интонацией. В прокофьевском наследии Валерий Гергиев расставляет свои акценты, непохожие на то, что написано в словарях и монографиях,— и более актуального подхода к тому, кого навечно записали в классики, пока еще никто не придумал.