выставка живопись
В Академии художеств открылась выставка Игоря Обросова "Сталинские репрессии". Заслуженный художник, действительный член Академии художеств попытался выразить трагедию сталинизма через историю своей семьи. ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН ушел с выставки в крайне расстроенных чувствах.
Отца Игоря Обросова, врача, члена партии с 1904 года, арестовали в 1937 году и тут же расстреляли. На выставке есть его портрет, портрет матери художника, держащей в руках приговор "десять лет без права переписки", триптих "Ожидание", где сначала мать с отцом ждут ареста, потом отца уводят, потом мать и дети смотрят из окна в подворотню. Есть несколько лагерных сцен — "Творцы ледяных скульптур", где охранники в лагере поливают на морозе голых заключенных водой из шланга, "Бурлаки ГУЛАГа", где живые зэки тянут по темному полю телегу с мертвыми, есть "Зомби ГУЛАГа", где несколько солдат насилуют заключенную. Еще есть довольно абстрактный проект монумента репрессированным на Лубянской площади; автор скорее стремился выразить здесь обуревавшие его горькие и яростные чувства, чем проектировал что-либо реально могущее быть построенным.
Критиковать такую живопись — мука мученическая. В ней так много боли, так много личного чувства, что любые слова об искусстве совершенно неуместны. Как вообще крайне неуместны любые слова. На вернисаже читали разнообразные стихи (крайне неудачно); художника увенчали венком из ковыля и васильков от русских полей, и выглядел он в нем ужасно; знакомые искусствоведы говорили о том, что художник нашел замечательный ракурс темы, и это было как-то диковато, будто он Шишкин лес живописует, и что каждая семья в России пережила то же самое, что выглядело не столько сочувствием, сколько желанием примазаться. По окончании стихов и речей Игорь Обросов предложил всем пройти в соседний зал на фуршет, предупредив, однако, что это будет не фуршет, а как бы поминки по жертвам сталинизма. Давно не удавалось испытать столь безнадежного чувства неловкости.
Даже в какой-то момент стало интересно, отчего же так мучительно все это неудачно — и вернисаж, и речи, и стихи, и живопись.
Сначала думаешь, что, может быть, дело в ней, в живописи. Игорь Обросов — мастер "сурового стиля" 60-х годов. Фигуры и лица его отца, матери, советских палачей он рисует в обобщенно-романтической манере, в какой принято было изображать геологов и плотогонов, позднее — бамовцев и счастливую советскую семью в загсах. От этих фигур так веет оттепельной романтикой, такая в них узнаваемо-каэспэшная интонация, такое "а я еду, а я еду за туманом", что в сочетании с сюжетом это производит просто шоковое впечатление.
Но потом понимаешь, что дело не в живописи. В конце концов, что же художнику менять в 70 лет свой стиль, если он решился обратиться к теме судьбы своего отца? Это бессмысленно, потому что тема как раз и требует от него вытащить из себя самое главное, собрать опыт своей жизни, и тут вряд ли уместно забывать, кем он был. Да и дело даже не в этом. На самом деле, двигаясь мимо этих полотен, я вдруг понял, что не представляю себе живописное изображение сталинизма, которое бы не вызвало у меня таких же чувств.
На входе на выставку Игорь Обросов поставил портрет Александра Солженицына, и очень правильно. Солженицынская концепция советской власти и является для него главной, а концепция эта предельно проста. Была прекрасная и чудесная страна, появились упыри и оборотни и превратили ее в ад. Я даже не хочу сказать, что это неправильно. Просто когда эти упыри и оборотни еще у власти, она обладает чудовищной силой разоблачения, и в конце концов она их и добила, потому что бывают преступления, которые нельзя искупить никакими хорошими намерениями. Но совершенно непонятно, зачем она, эта концепция, когда их уже нет.
В конце концов все, что рисует Игорь Обросов, сводится к этому обличению: подонки; смотрите, что они сделали с прекрасными людьми, с моим отцом и матерью и с тысячами таких же. Я совершенно согласен с ним в том, что они подонки. Я считаю, что любой человек, входящий в партию коммунистов или им сочувствующий, либо подонок, солидаризирующийся с палачами, либо недоумок, не дающий себе труда додумать, в какой партии он состоит и кому сочувствует. Но ведь не для идеологической же борьбы, не для коммунистов же все это рисуется! Ведь это все-таки попытка понять, что случилось, и вот тут... В конечном счете то, что рисует Обросов,— это цикл страстей. Те же распятие, бичевание, колесование, зажаривание на сковородах, только вместо римских хитонов — лица устремленных в будущее палачей. Различие, однако же, в том, что христианская традиция знает, зачем она это живописует: потому что там "смертью смерть поправ". Мы знаем, зачем и за что терпели муки святые, и в муках их видим их победу за нас и радость преодоления муки и смерти. Но зачем было страстотерпие жертв сталинизма? Нет на это ответа. Хоть что-нибудь, пусть самое простое, пусть только "не убий, не лжесвидетельствуй, не сотвори себе кумира". Нет, просто пришли упыри, как чума приходит, и всех уничтожили, и больше их нет.
Мне кажется, что главные проблемы русской истории ХХ века — война, репрессии — остаются не осмысленными, а как бы отодвинутыми в сторону. А когда их придвигают, то они вызывают какую-то неловкость пустоты, когда вроде бы должен что-то понимать, но почему-то не понимаешь. В конце концов единственное, что может сказать художник Обросов, это: вот папу убили, моего отца, подонки, подонки, подонки. То же самое, что он мог сказать, когда ему было семь лет. Его очень жалко, и палачи его отца действительно заслуживают проклятия. Но ему уже семьдесят, и этих палачей уже нет, и укорять больше некого. А ни для чего, кроме укора — никому и в никуда,— его работа не годится. Это не так страшно, как то, что случилось с его отцом и со всеми остальными, но и веселого в этом мало. И это точно так же случилось не с ним одним, а со всеми остальными тоже.