В Москве с недельным "неофициальным визитом" побывал Том Стоппард. Крупнейший драматург современности приезжал в Россию по приглашению МХАТа имени Чехова. ТОМ СТОППАРД избегал общения с прессой и только перед отлетом в Лондон дал единственное газетное интервью — обозревателю Ъ РОМАНУ Ъ-ДОЛЖАНСКОМУ.
— Что вас привело в Москву?
— Я приехал исключительно для того, чтобы побывать в Московском художественном театре. Дело в том, что в прошлом году я написал трилогию о русских революционерах, она называется "Берег утопии". И потом я познакомился в Лондоне с русскими переводчиками, которые заинтересовались пьесой и помогли мне установить контакт с Художественным театром, который, в свою очередь, высказал интерес к возможной постановке. Вот теперь я нашел свободную неделю, чтобы приехать в Москву и предварительно поговорить.
— Вы смотрели какие-нибудь спектакли?
— Два. "Кабалу святош" Булгакова в Художественном и "Египетские ночи" в театре господина Фоменко. Прекрасно, что была возможность не только посмотреть спектакли, но и пообщаться с актерами после представлений.
— Я слышал, что вы обычно работаете очень тесно с режиссерами, посещаете репетиции. Почему? Ведь драматурги часто очень боятся театральных практиков.
— Это очень важно, когда пьеса ставится впервые. Ну, это важно и во всех других случаях, но нельзя же провести всю жизнь в театре ассистентом. Но при первой постановке я хожу каждый день на все репетиции. Когда вы пишете пьесу, у вас есть сладкая иллюзия, что все написанное абсолютно ясно и прочитать его можно только одним способом. А на репетициях с удивлением обнаруживаешь, что вовсе не все, что ты имел в виду, ясно окружающим. Автор приносит в театр карту для путешествия, свою карту, но каждый может совершить по ней собственное путешествие. Честно говоря, я просто сижу в углу и молчу, но несколько раз в день они бывают рады, что я с ними. Может быть, они просто вежливы, а мысленно приказывают мне заткнуться, когда я вмешиваюсь? Не думаю. Я очень люблю репетиции, это как спортивная командная игра.
— Ваша трилогия — о русских революционерах. Вы всерьез думаете, что обращение театра к истории способно дать какие-то уроки для зрителей?
— Я много лет пишу помимо прочего о том, что объективный взгляд на прошлое абсолютно невозможен. Все является интерпретациями, а они складываются в определенную иерархию. У меня нет намерений демонстрировать правду о событиях прошлого. Мне всегда очень трудно найти пьесу...
— В каком смысле?
— Я пишу пьесы, может быть, раз в три года. Или даже в четыре. Само написание, разумеется, не требует столько времени. Вот сейчас у меня перерыв, мне не о чем писать для театра. Ничего, ничего-ничего! Не думайте, что у меня дома есть шкаф, забитый неоконченными пьесами или хотя бы хорошими идеями. Идея должна меня ударить, чтобы я начал писать. Я очень много читаю, в том числе газет. Я вообще полагаюсь на печатное слово. И вот я читал одну историю про Белинского, когда понял, что хочу написать эту пьесу, "Берег утопии". Дело в том, что, когда Белинский лечился в Европе, у него была возможность там остаться. Друзья его предупреждали, что он может быть арестован дома. Но он предпочел вернуться в опасную жизнь, чтобы знать, что каждое написанное им слово очень важно для читателей. Понимаете? А когда я стал думать о Белинском, то понял, что начинать надо с Бакунина, потом возник Герцен (вы знаете, что он довольно долго жил в Лондоне?), и так эта идея разрослась в трилогию, захватывающую несколько десятилетий позапрошлого века.
— Вы сказали о важности слов, и я вспомнил персонаж из вашей пьесы "Отражения", который говорил: "Я не верю в святость писателя, но я верю, что слова святы". Он говорил от вашего имени?
— Да. Это мои слова, я верю в это.
— Последний раз вы были в Москве больше 20 лет назад в составе делегации правозащитников. С тех пор многое тут изменилось. Вы вообще верите в идеальное общество?
— Я верю в необходимость пытаться построить такое общество. Если же вы хотите короткого вывода, то я скажу, что я пессимист. Нет, идеальное общество в платоновском смысле невозможно. Потому что необходимые признаки такого общества, то есть справедливость, свобода, милосердие и так далее, всегда сталкиваются с необходимостью компромисса. Людям вообще очень трудно сосуществовать вместе, даже если речь идет об очень близких людях. В людях генетически ограничена возможность быть неэгоистичными. А тех, в ком эта граница отодвинута далеко вперед, мы называем святыми. Все остальные — эгоисты, и мы с вами тоже. Вы знаете, каждый человек готов умереть за своего ребенка, и я тоже. А вот вопрос: готов ли я сделать то же за своего брата? За своего племянника? Где эта граница? Главное, я думаю, в другом — не начинать взаимоотношения с другими людьми с предательства.
— В ваших пьесах очень много игр и парадоксов. Вы сам в жизни азартный человек, любите игры?
— Я не общественный человек. Хотя действую в жизни как социальное существо, и люди вокруг меня уверены, что я люблю поболтать и светски пообщаться. В этом нет неискренности с моей стороны, но это не является моей настоящей природой. Я на самом деле книжный человек, давно живу один. Но я и пяти минут не чувствовал себя одиноко за все эти годы. У меня четверо детей, и один из сыновей некоторое время жил со мной. Но даже с ним я по утрам не мог разговаривать, потому что мне всегда после сна нужно несколько часов, чтобы вернуть самому себе способность общения с другими людьми. Я недавно купил дом во Франции, чтобы там работать, потому что в Лондоне слишком многое отвлекает меня. Так устроилась моя жизнь, я предпочитаю быть наедине с самим собой, я не хожу на званые обеды и никогда не устраиваю их. Эта неделя в Москве была самым светским временем моей жизни за многие годы.
— Вы написали сценарий знаменитого фильма "Влюбленный Шекспир". Есть несколько очень убедительных исследований, в том числе на русском языке, доказывающих авторство других людей. Вы всерьез верите, что все эти пьесы написал безграмотный обыватель из Стратфорда?
— Да, я верю. Для меня во всем этом нет ничего странного. Я могу понять исследователей, которые проводят анализ текстов и требуют объяснений. Но появление гения — факт иррациональный. Незачем пытаться объяснить, почему сын перчаточника действительно стал величайшим драматургом.
— А как вы относитесь к современным драматургам?
— Мне это не очень интересно. Я люблю писать пьесы, люблю работать в театре. Люблю смотреть театр, но не как драматург, а как просто зритель. У меня нет академического, социального интереса к театру. Я его не изучаю и не читаю о нем. То есть газетные рецензии я читаю, конечно, но книги о театре — никогда. Книги о себе я вообще не могу читать. Это единственная литература, которую я просто не могу взять в руки. Еще и потому, что я ненавижу определенные суждения. Все, что мы можем заявить, является верным и неверным одновременно. Я почувствовал это, когда впервые была поставлена пьеса "Розенкранц и Гильденстерн мертвы". Кто-то воскликнул: "Это экзистенциалистская пьеса!" "Да, это верно",— подумал я. Потом кто-то сказал: "Это неэкзистенциалистская пьеса". Я подумал и с этим тоже согласился. Потому что все это бессмыслица, не имеет никакого значения...
— Пьеса "Розенкранц и Гильденстерн мертвы" была написана про судьбу и свободу выбора. Это верно?
— Это опять же и верно, и неверно. Я могу сказать так: она написана про двух парней в Эльсиноре, которые не знают, что с ними случится дальше и что вообще происходит.
— Пусть так. Я, собственно говоря, просто хотел вас спросить, верите ли вы в свою судьбу.
— Я особенно не задумываюсь об этом. Но думаю, что она у меня есть, и поэтому я счастлив.