Чеховский фестиваль театр
В Москве на сцене Малого театра прошли гастроли труппы японского театра но со спектаклем "Кагекие". Древнее минималистское искусство так впечатлило обозревателя Ъ РОМАНА Ъ-ДОЛЖАНСКОГО, что он даже усомнился в земном происхождении японской труппы.
Вообще-то древнейший жанр японского театра и пьеса, написанная тогда, когда еще не родился Шекспир, в наших рецензиях не нуждается. Зато благодаря Чеховскому фестивалю, который почти одновременно привез в Москву театры кабуки и но, мы можем проникнуться силой той культурной революции, которая произошла четыре века назад с появлением кабуки. Демократический кабуки, показавшийся в высоких своих проявлениях эталоном изящества и мастерства, теперь выглядел бы просто плебейской, вульгарной разлюли-малиной рядом с надменным и аристократическим но.
Почувствуйте разницу! Японской программе Чеховского фестиваля сгодился бы этот заезженный рекламный слоган. Спектакль но устроил зрителям настоящее испытание на верность культуре. Во-первых, японцы приехали без декораций. Вообще, спектакли но уже много столетий играют примерно в одних и тех же декорациях — деревянный павильон с традиционной острой крышей и полированным панно с изображением священной сосны в качестве фона. Однако конструкция слишком массивна, и в Москве но играли в концертном исполнении — на пустой сцене. При известной фантазии перистые световые разводы на заднике можно было принять за тень сосны. Во-вторых, гости запретили делать синхронный перевод, а организаторы фестиваля не догадались вручить зрителям синопсис. Поэтому те, кто не приобрел в фойе буклет японского сезона, где было напечатано содержание пьесы "Кагекие", находились в крайнем смущении.
Дело в том, что театр но предлагает публике минимум зрелищности, его представления ритуально статичны. На сцене Малого театра расселись босые музыканты, а на середину подмостков вынесли высокую будку-домик, обернутую материей и покрытую соломенной крышей. Когда начался спектакль, из-за драпировки послышались урчащие, сдавленные горловые звуки. Вообще, уже один этот голос, похожий то на утробный стон, то на птичий клекот, продирал до костей. Так, наверное, могло бы разговаривать какое-то ископаемое существо. Потом появились двое актеров, один из которых был в женском кимоно и маске (в театре но играют только мужчины), вплывают и выплывают со сцены актеры очень торжественно и медленно. Это дочь того самого старика Кагекие, который прятался в домике. Бывший крупный военачальник, он проиграл битву, лишил себя зрения и коротает дни нищим в деревенском уединении. И вот теперь дочь находит его, но Кагекие не сразу признается в том. В финале он провожает ее обратно в город, а сам остается умирать.
Собственно, появление сидящего под крышей старика оказалось самым сильным сценическим эффектом спектакля. А самым важным событием — его выход на авансцену с финальным монологом. (Старейший мастер Хидео Кандзе владеет не только главными секретами мастерства, но и династическим правом, ведь он прямой потомок основателя театра но Дзэами.) Вообще, первую половину спектакля современного зрителя словно насильно приучают к тому, что ничего, кроме медитации, происходить так и не будет. Ухо меж тем смиряется с протяжными хрипами и дробным перестуком палочек. Актеры будто грунтуют театральный холст, на который потом нанесут несколько крупных резких мазков. Они словно вздувают до немыслимых размеров цену на каждый свой жест, чтобы потом по-царски одарить публику этими сокровищами, ставшими бесценными. Поэтому впечатление от но на самом деле совершенно не зависит от степени посвященности в неумолимую семантику масок, одежд, кличей и движений.
И если вдруг начать пересказывать содержание увиденного, то окажется, что на сцене произошло огромное количество событий. Когда старик в бородатой маске притопнул ногой, зал замер, как не замер бы в нормальном драмтеатре, если бы вдруг взорвались декорации. Когда он по-птичьи, короткими рывками стал поворачивать голову, показалось, что произошло главное прозрение в его жизни. Когда взмахнул рукой, задрожал воздух. А когда навсегда проводил дочь, то, прежде чем уползти за кулисы, спиной, собравшей все невидимые силовые линии пространства, сыграл столько, сколько наш народный артист не сыграет за весь вечер. Наверняка дело тут еще и в особой эмоциональной концентрации актера, но технику эту нам все равно не постичь никогда. Понятно, почему так стремилась весь прошлый век уставшая западная цивилизация к тайнам изящного и мощного японского театра — в неизбывной надежде преодолеть собственную избыточность и познать первовещество сцены.
Понятно, почему добыча, казавшаяся такой легкой, всегда ускользала из рук. Просто у японского театра другой химический состав, другая таблица Менделеева. Это вроде какого-то метеорита, про который ученые утверждают, что такое вещество в земных условиях получить невозможно: законы физики не позволяют, и тем самым объясняют его инопланетное происхождение. В земных условиях современной европейской культуры, погрязшей в комментариях к себе самой, получить продукт, по чистоте равный театру но, невозможно. Так что следует считать, что в Москве на сцене Малого театра два вечера выступали инопланетяне. И те, кто с ними пообщался, приобрел столь иррациональный опыт, что никогда уже не будет тем же, кем был до этой встречи.