похороны
Вчера в муниципальном театре "Новая опера" прощались с его художественным руководителем Евгением Колобовым. Он умер в воскресенье. Рассказывает ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ.
Рядом с калиткой у сада "Эрмитаж" стоял фургончик "скорой помощи". А через садовую решетку виднелся другой, желтый,— реанимация. Оба, напоминая о диагнозе смерти 57-летнего Евгения Колобова (сердечный приступ), ждали возможных жертв около колобовского театра. Это ожидание добавляло тревоги и без того мрачному дню "Новой оперы".
Наполовину открытый гроб стоял перед сценой — там, где обычно зияет оркестровая яма. Его сближенность с партером, постепенно заполняемом людьми, и торжественная отделенность от подмостков, сперва пустых, а потом принявших оркестр и хор "Новой оперы",— это было правильно. Евгений Колобов оказался на месте, какое он занимал при жизни: между публикой и сценой, к обладанию которой он шел всю жизнь. Пришел лишь за пять лет до смерти.
Сцена "Новой оперы" — материальный результат колобовской любви к опере. То, что московские власти в конце концов подарили ему театр, само по себе прецедент — исключительная ситуация реализованной мечты идеалиста.
Евгений Колобов учился в Уральской консерватории, работал в Екатеринбургском оперном и на всю жизнь оказался связан с этим городом, откуда впоследствии вытаскивал к себе музыкантов. Потом жил в Ленинграде и работал в Кировском театре, с тех пор и его дружба с Юрием Темиркановым (чью телеграмму на панихиде прочел композитор Андрей Петров) и с Владимиром Васильевым, с которым они познакомились в общаге на улице Росси. Вспоминая об этом на панихиде, Владимир Васильев дополнил сюжет. В пору своего директорства Большим театром он звал к себе Евгения Колобова, но тот не пошел: "Все равно не дадут ставить, что хочу".
Москва, где Евгений Колобов недолго руководил Театром Станиславского и Немировича-Данченко, похоже, разбудила его оппозиционность. Он не хотел играть и ставить то, что играли и ставили другие: если уж "Борис Годунов" — то авторская редакция. И это тоже был идеализм. Он жил в Москве, но все время рвался прочь от статуса и стабильности, одурманивая себя мечтой о собственном театре.
Первые годы "Новой оперы" прошли вдали от сада "Эрмитаж". Колобовцы, что моисеев народ, кочевали, разбивая шатры где придется. Российскую премьеру оперы Доницетти "Мария Стюарт" (1993) они давали в ДК на Таганке. Концертами Рахманинова (играла Элисо Вирсаладзе) Колобов дирижировал в Большом зале консерватории (1993). Балетом "Мефисто-театр" на музыку Стравинского удивляли посетителей старой сцены Театра на Таганке (1993). Фантазией на темы "Руслана и Людмилы" Пушкина и Глинки — публику Концертного зала Чайковского (1994). В Большом зале консерватории отметили 25-летие творческой деятельности дирижера.
Мой предшественник в Ъ писал тогда: "Казалось бы, все объяснимо — постановки 'Новой оперы', не имеющей своей сценической площадки, не успевают наскучить публике; представлений бывает два-три, и не все желающие могут на них попасть. Но этого мало: театр и его постановки должны интриговать, иметь в своей основе нечто привлекающее публику. В 'Новой опере' это прежде всего фигура художественного руководителя". Спустя годы, когда "Новая опера" уже обживала Каретный, что-то поменялось: двери, так охотно принимавшие публику, стали закрываться для критиков. Маэстро с его авантюрной страстью к новизне и склонностью делать из опер дайджесты не желал публично обсуждать свои принципы. Евгений Колобов превращался в затворника. Говорил о благословенном уединении на шести сотках. А после спектаклей повторял: мол, сердце-тряпочка, не выдерживает.
Несомненно, он знал, что он отмечен не только талантом дирижера, хотя в своем театре он был не директором, а олицетворением музыки. Может быть, поэтому первый час на панихиде стояла тишина. А когда она стала невыносимой, оркестр заиграл Интермеццо Масканьи, антракт вердиевской "Травиаты" и "Лакримозу" из "Реквиема" Моцарта.