Алессандра Латур, долгое время глава итальянского культурного центра в Москве, исследовательница конструктивизма и автор путеводителя по архитектуре Москвы ХХ века, выпустила сборник "Рождение метрополии", посвященный сталинской архитектуре Москвы. Статьи-воспоминания заказывались профессорам Московского архитектурного института, которые еще застали сталинскую архитектуру времен своей молодости. Читается со смешанными чувствами.
Дело в том, что они ничего не могут вспомнить. Тексты выглядят не как воспоминания очевидцев, а как попытки припомнить последнюю линию партии по этому вопросу, причем в форме, что вот, надо же, всю жизнь помнил, а сейчас чего-то подзабыл. Каждый текст начинается словами "сталинский период был очень сложный". Потом следует рассказ про конкурс на Дворец советов, похвалы Жолтовскому и жалобы на Чечулина и Посохина. В конце выражается уверенность, что сталинский период никогда не вернется. Никаких интересных концепций, никаких интересных деталей — если что-то появляется, то какое-то бессмысленное (Кирилл Афанасьев сообщает нам, что у Жолтовского работать было очень трудно, "Гольц даже заработал язву желудка, разрабатывая проект лестницы", и это редчайший пример какого-то человеческого сведения). В общем, сначала читаешь и прямо злишься на таких мемуаристов.Злиться всерьез, однако же, мешает то, что, пока книга готовилась, едва ли не половина из авторов умерли. И это чуть ли не последние слова того же Афанасьева, Лидии Комаровой, Андрея Иконникова, Бориса Бархина, Виктора Лебедева, Юрия Шевердяева — людей, составлявших цвет нашей архитектурной мысли, всеобщих учителей, а иногда и кумиров. Так что книга полностью переворачивается, из невнятного бормотания людей с плоской памятью она превращается в последние слова уходящих, которые как бы пытаются прорваться к яркости и остроте восприятия своей молодости, но уже не могут. Она становится свидетельством не столько о сталинском периоде, сколько о 90-х, когда эти люди оказались брошенными и никому не нужными патриархами, которые не знают, куда подладиться. Похвалишь сталинскую архитектуру — так тут вроде перестройка. Проклянешь — так тут вроде как лужковский стиль.
Им очень сочувствуешь, их прямо совсем жалко, но кроме человеческой здесь все же ощутим привкус культурной катастрофы. Они говорят о сталинской архитектуре. Архитектуры такого уровня в Москве не было никогда до этого и никогда с тех пор. Фантастическая эрудиция, свобода и изобретательность той эпохи, и вот — прошло всего 40 лет, одно поколение, и в итоге помраченное старостью косноязычие банальностей. Это столь же ужасно, сколь и поразительно. Это уникальный пример стремительного рывка в деградацию.
Объяснение отчасти дает резко выделяющийся в общей массе меморий текст великого Селима Хан-Магомедова, автора бесчисленного количества книг по архитектуре русского авангарда, переведенных на все европейские языки. Текст отличается ясностью позиции и оценок. Оценки, надо сказать, крайне жесткие: "Я бы разделил всю русскую архитектуру ХХ века на три автономных в эстетическом плане явления. Во-первых, это авангард. Во-вторых, сталинский ампир. И в третьих — 'бумажная архитектура' 80-х. Все, что остается за рамками проведенной классификации, не представляет профессионального интереса". Вот так жестко — вся реальная архитектура 60-90-х годов "не представляет профессионального интереса". А все мемуаристы — это как раз люди, творчество которых и составляет архитектуру 60-90-х.
И все же этого недостаточно, потому что перед нами человеческие голоса. Что случилось с ними, что они всю жизнь прожили, чтобы в конце не представлять интереса? Определенный ответ дает еще один архитектурный патриарх — Александр Степанов: "Могу оценивать это время с особой позиции, как представитель простого народа. Отношение простого народа к сталинизму было не таким, как у интеллигенции, сдержаннее и мудрее. Что бы ни говорилось сейчас, многие рабочие, включая и мою семью, получали бесплатно квартиры, проводили отпуск в домах отдыха, а их дети посещали дворцы культуры и пионерские лагеря". Действительно, любой человек, озабоченный сегодня покупкой жилплощади в городе Москве, в этой мудрости не может не разглядеть рационального зерна. Проблема только в плате за бесплатную жилплощадь — ей оказывается крайняя сдержанность оставшейся под старость мудрости. Когда целое поколение архитекторов уходит в небытие, "не представляя профессионального интереса". Архитекторы — люди как люди, только квартирный вопрос портит их больше остальных, потому что оказывается одновременно сферой их и жизненного, и творческого интереса. От человека ничего не остается, он и в старости бормочет последнюю из запомненных им линий распущенной партии в подсознательном страхе, что бесплатную квартиру могут и отобрать.
Проблема того, как у озабоченной квартирным вопросом интеллигенции могут сохраняться нравственные ценности, составляет внутренний нерв книги Александра Зеркалова "Евангелие Михаила Булгакова". Книга написана еще в советское время (только сейчас издана "Текстом"), то есть тогда, когда роман "Мастер и Маргарита" являлся основным для интеллигенции источником знакомства с историей Христа, а Евангелия если и читались, то как бы вослед, по принципу "что бы еще почитать на эту интересную тему". Текст блестящий, Зеркалов, словно фокусник, вытаскивает из Булгакова источник за источником, от Талмуда до средневековых легенд о Пилате, читать одно удовольствие. Но способ анализа поразителен.
Зеркалов читает Евангелия с настроением полустаниславским, полуатеистическим — "Не верю!". Он тщательно выписывает все места, где Христос ведет себя психологически недостоверно или где евангелисты, по его мнению, искажают факты, а потом демонстрирует, что в этих зияниях логики человеческого поведения делает Булгаков — к каким источникам обращается, какие ходы выдумывает (типа мигреней у Пилата) и так далее. Получается, повторю, страшно увлекательно, но вывод катастрофичен.
По Зеркалову, для Булгакова Христос — носитель "экстремального поведения" (этика Нагорной проповеди), которому следовать невозможно, а следовать в реальном мире ответственности и обязанностей можно только логике Пилата. Пилат при этом для Иешуа Га-Ноцри выступает в роли Бога-отца (евангельский Христос, умирая, произносит: "Отче...", булгаковский — "Игемон..."). Это самое спорное с точки зрения булгаковедения, но самое интересное для понимания Зеркалова утверждение. Ведь в итоге мы получаем следующую ситуацию: этика Нагорной проповеди есть прекрасное, но недостижимое, а закон Бога-отца воплощает земная власть. Против закона можно бунтовать, но он не перестает от этого быть законом. Повторю, "Евангелие Михаила Булгакова" и было тем евангелием, по которому приобщалось к христианским ценностям поколение мемуаристов, свидетельствующих за позднесоветское время.
При известном напряжении из этого евангелия выводится: следование этим ценностям есть экстремальное поведение, и нет квартиры, кроме как от Бога-отца. Этот вывод необязателен, он действительно требует напряжения, но квартирный вопрос, несомненно, это напряжение создает. А после принятия такой этики ничего, кроме стремительного рывка в деградацию, и ожидать нельзя.
Алессандра Латур. Рождение метрополии. Москва 1930-1955. М., "Искусство — ХХI век", 2002
Александр Зеркалов. Евангелие Михаила Булгакова. М., "Текст", 2003