премьера опера
Новосибирский Театр оперы и балета оправился после московской неудачи с "Кармен", вывезенной на "Золотую маску". По крайней мере такое впечатление производит тот факт, что буквально на излете сезона театр смог поднять крупную премьеру. Впечатлениями о первой постановке комической оперы Виталия Гевиксмана "Принц и нищий" делится СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Проекту не занимать зрелой просчитанности, хотя и столкнувшейся с издержками почти авральной работы. Берется относительно новая (ей лет эдак 16) и нигде не ставившаяся опера — как ни верти, сущее новаторство. Приглашаются свежие силы во главе со столичным режиссером Сергеем Куницей. Придумывается масштабная и кропотливая концепция, которую можно даже заподозрить в том, что это проба сил для какой-то куда более громкой постановки. Ну и, конечно, максимум напряженного старания: продюсер спектакля Дмитрий Самитов (тоже гость из Москвы) дал понять, что организовывать это усердие было отнюдь не комическим начинанием. Да и сами певцы на премьере волновались, судя по всему, не на шутку.
Музыка не очень стоила этих волнений, больших певческих амбиций на этом материале не нагородишь, так, остроумное нанизывание цитат. Увертюра-интродукция — не без грации сделанный поклон россиниевскому наследию. На особо лирических страницах композитор скромно прячется за перепевы старинных английских и шотландских песен. А узнав о смерти Генриха VIII, хор, приплясывая, беспокоится за судьбы династии Тюдоров в каких-то фокстротно-чарльстонных ритмах. Вся эта умышленная пестрота в конце концов обнаруживает неожиданную английскость в духе творений Гилберта и Салливана, к которым и сам жанр "Принца и нищего" тяготеет заметнее всего. Необременительная партитура довольно милосердна и к оркестру, и оркестр НАТОиБ (дирижер Константин Салтыков) не преминул отблагодарить композитора энергичным исполнением.
Либретто более или менее следует канве повести Марка Твена, но в оперу введено некоторое количество разговорных диалогов, которые постановщики решили сохранить. Жест объяснимый, потому что эти разговоры удлиняют спектакль максимум минут на пятнадцать, но при этом связность действия на них главным образом и держится. Только гигантизм театрального здания мало приспособлен для сценической речи, вследствие чего исполнителей пришлось снабжать портативными микрофончиками. Режиссеру это развязало руки, позволив ловко мастерить самые невероятные мизансцены, но зато в спектакле из-за этого то и дело проглядывал мюзикл, что, правда, у публики вызвало явное сочувствие.
Иное дело, что разговорные реплики не слишком выгодно освещали актерские работы многих певцов: если лживым пройдохам-придворным фальшь в голосе очень даже шла, то Константин Буйнов (Джон Кенти), с весьма ходульной угрозой стращающий сына ("Сейчас я покажу тебе, маленький негодяй!"), смотрелся куда более деликатным грубияном, чем, скажем, в разудалом начальном ансамбле пьяниц голодранцев. Самой убедительной выглядела работа тенора Юрия Комова (Том), которому достался едва ли не максимум трудностей: перевоплощаться в мечтательного подростка так, чтобы вызывать разом и смех, и сострадание, демонстрировать вполне взрослое владение вокалом да еще и с успехом материализовывать режиссерские интенции по части выразительной картинки.
Избегнув соблазна свести изобразительность к пронафталиненному квазиисторизму, сценография Игоря Гриневича оказалась скупа на детали (самые "громкие" — гигантский диск абстрактного светила, периодически прорывающий плоскость задника, да готические аркады, символизирующие тюдоровский дворец), но щедра на светотехническую красочность. Режиссура Сергея Куницы титанически старалась придать предположительно детскому спектаклю по-взрослому искушенную притягательность. Иначе невозможно объяснить калейдоскопическое слайд-шоу визуального ряда, в котором все многодельно, часто многолюдно, а местами едва ли не слишком многоцветно. Да притом еще и причудливо, с напористым участием миманса и балетными вставками — чего стоит "балет калек" на тележках, в инвалидных колясках и с костылями или танцевальная же сцена сна Тома с китайским драконом и гимнастическими упражнениями с лентами. Ну а в конце разумно прибереженная напоследок велеречивость сцены коронации, с епископами в златотканых ризах, фантазийной парадностью придворных и пурпуром королевской мантии.
За маскарадом почти видеоклиповых раскадровок тем не менее скрывается весьма неожиданный род назидательности. Если у Марка Твена была история о социальной несправедливости с нералистично-сказочным исходом, то тут совсем иной угол зрения: повествование о двух бесконечно разных мирах, которым взаимное общение просто противопоказано, причем в обоих мирах царит полное благодушие. Более того, это у придворных жизнь непростая и беспокойная, простолюдины же принципиально оптимистичны: признав "мы нищие и голые" они продолжают — но зато, мол, пьяные и веселые.