пасхальный фестиваль музыка
Концертом Всемирного оркестра мира под управлением Валерия Гергиева в Московском доме музыки финишировал II Пасхальный фестиваль Валерия Гергиева. Сотворенный по образу и подобию своего художественного руководителя Московский Пасхальный в этом году попытался добавить этому образу европейскости: наприглашал звезд, напридумывал любопытных программ. Однако стихийность, энергия, талант и безумный темперамент Валерия Гергиева легко превозмогли обновление фестивальной концепции. Комментирует ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ.
Нынешний фестиваль запомнится ошеломляющей воинственностью произведений советского репертуара, поскромневшим корпусом русской оперной музыки (один "Борис Годунов" Мусоргского), случайного качества ансамблевостью оркестра Мариинки (с заезжими и местными звездами) и раритетными программами, затерявшимися на общем фоне. В незаполненном Центре Павла Слободкина на Арбате дебютировала Дебора Йорк (сопрано, Британия). Вокальные миниатюры Стравинского и Прокофьева пелись ею под фортепиано Марка Лоусона вперемежку с Бахом, Перселлом и безымянными авторами народных английских песен. Клубный аплодисмент соответствовал рангу культурной и не очень голосистой аутентистки, в ранжире Пасхального ощутившей, наверное, лишь то, что подразумевает пословица "Во чужом пиру похмелье". Другой "чужак" — виолончелист Миша Майский в сопровождении Мариинского оркестра, увлекшись виртуозной эксцентриадой "Вариаций на тему рококо" Чайковского, уронил смычок, за что тут же всем и полюбился. Периферийно мелькнул великолепный дуэт Виктории Мулловой (скрипка) и Кати Лабек (фортепиано), провоцировавших публику манерами того блестящего разряда женщин-виртуозок из Европы, которых на Руси любовно называют оторвами.
Казалось бы, создаваемое всеми ими ощущение капризной игры случая — благодать для демонстрации неколебимого музыкального суперменства Валерия Гергиева. Ну чем рядом с ним еще удивишь публику? Либо технической безупречностью и голым пупком Вики Мулловой в сочетании с озорно взбрыкивающими ножками Кати Лабек. Либо экстримными пассажами библейски неприкаянного Миши Майского. Однако никакой особой смысловой игры не получилось.
Гости были сами по себе. Гергиев — сам по себе.
Отметивший в эти дни свое 50-летие, он так мощно атаковывал слушателей Большого зала консерватории и Дома музыки, Соборной площади и Поклонной горы, что в их воображении и восприятии просто не осталось места для кого-то еще. Вне юношеского легкомыслия, скорее напротив, движимый реваншизмом зрелости мариинский шеф с фирменными отфыркиваниями симфонического супертяжеловоза повел репертуарную магистраль в самую гущу советского ХХ века.
Римский-Корсаков ("Шехеразада"), Чайковский (Пятая симфония и "Элегия" из Струнной серенады), Лядов ("Волшебное озеро"), Рахманинов (Третий фортепианный концерт), Глазунов (два концерта с оркестром — для голоса и для скрипки), Стравинский ("Свадебка" и "Петрушка"), Прокофьев ("Скифская сюита", Пятая симфония, "Ода на окончание войны") и Шостакович (Четвертая и Седьмая симфонии). Отдельной строкой значился экстремальный open air на Соборной — "Борис Годунов" Мусоргского. А на последнем концерте вдруг еще и "Дон Жуан" Рихарда Штрауса с Оркестром мира. Но это так, мелкая добавка.
Как всегда предпочитающий то, что способно увлечь его вперед, а не дай бог заставить спокойно поразмыслить, мариинский маэстро не упускал случая шикануть темповой перевинченностью, ошпаривающими tutti и такими медными трубами, что от некоторых авторов только щепа летела. Взболтанный до мути Третий концерт Рахманинова не оставил интеллектуальному солисту Михаилу Плетневу ни шанса на высказывание. А Четвертая симфония Шостаковича и Пятая Прокофьева с разницей в день предстали сиамскими близнецами эпохи советских хрестоматий.
Дело в том, что свой способный на многое оркестр маэстро полюбил так выворачивать театральной стороной, что чистота симфонического высказывания иногда теряется у него в ворохах эффектных, но не всегда полезных оперных "подсказок". И если фаготы Пятой симфонии Чайковского Гергиев очень удачно скорректировал фаготным фатализмом "Пиковой дамы" Чайковского, то кульминационное взмыливание Прокофьева--Шостаковича, по образу нахраписто играемого им антракта из Вагнерова "Лоэнгрина", звучало совершенно чужеродно. Как и глобально-катастрофический кошмар, испугавший на концерте Всемирного оркестра мира в том фрагменте "Петрушки" Стравинского, где русский модернист всего лишь утрированными красками нарисовал балаганного медведя с поводырем.
Конечно, публике, счастливо упивавшейся симфоническими пышностями и пряностями как сомнительных, так и удавшихся программ — а это были "Шехеразада" Римского и "Скифская" Прокофьева, Пятая симфония Чайковского и Седьмая — Шостаковича, любые замечания покажутся снобизмом. Но если задуматься: не тревожен ли так актуальный сейчас у Гергиева минорный глобализм русско-советской музыки? И не изнурительна ли та транслируемая русская нота, которая замешана на союзе победительной энергии с часто ускользающим от разумного контроля силовым перегибом?
Ошибка тут не в Гергиеве — он таков, каков есть, а в его, скажем так, пасхальном режиме. Прокатывая Гергиева "пакетом" и совсем не разбавляя его кем-то равновеликим ему, устроители Пасхального повторяют ошибку, которую пару лет назад уже совершил Лондон, принявший Мариинку "пакетом" с пятью вердиевскими спектаклями. Тогда и пошли острые рецензии, наверное впервые задавшие образ уникальной в своем роде одинаковости Валерия Гергиева. При этом понятно, что проблема-то разрешима. Надо просто тщательно балансировать гергиевские программы по степени их готовности и по жанрам — оперному, балетному, симфоническому и камерному. Надо давать ему разные оркестры, а в очередь к Мариинскому оркестру ставить дирижеров, не уступающих в самобытности Валерию Гергиеву. Кстати, все это на своем фестивале "Звезды белых ночей" маэстро Валерий Гергиев давно и удачно практикует.