В издательстве НЛО вышла книга культуролога Ирины Каспэ «В союзе с утопией», предлагающая новый подход к вроде бы избитой теме советского утопизма
Книга Ирины Каспэ — еще одна попытка подобрать ключи к позднесоветской культуре. Несмотря на относительную близость, этот период — между смертью Сталина и началом перестройки — остается гораздо более загадочным, чем революционная эпоха или тоталитарный сталинизм, сохраняет ощущение двусмысленности и гораздо активнее провоцирует возникновение новых объяснительных концепций. Каспэ ставит перед собой именно такую задачу: объяснить, чем было советское общество 50–80-х, что двигало его людьми, как оно возникло и почему исчезло.
Эта книга не совсем монография. Здесь нет строгой линейной логики. Вместо этого — пучок сюжетов и мотивов. Среди тем: история и рецепция советской научной фантастики (от забытых текстов начала 50-х до романов братьев Стругацких), конструирование положительных образов в публицистике молодежных журналов и отрицательных — в карикатурах «Крокодила», поиски своего места в мире растерянными героями позднесоветских мелодрам, Пискаревское кладбище и отношения людей 60–80-х с памятью о ленинградской блокаде. Все это вроде бы не совсем центральные сюжеты для описания времени, но Каспэ и интересуют вещи в какой-то мере пограничные — то, что определяется в подзаголовке как «смысловые рубежи». На этих рубежах возникает наибольшее напряжение в отношении с центром, ядром. Это ядро — утопия.
Важно отметить, что утопия для Каспэ — не проект преобразования общества, не интенция, двигавшая революционерами и советскими политиками. Скорее это определенная чувствительность, способ существования культуры и человека. В советской истории утопия играет неоднозначную роль. Она то легитимирует действия государства, то оказывается под запретом, переплетается с официальной идеологией, но постоянно отслаивается от нее. Утопия никогда не совпадает с реальным пространством обитания и действия людей — в том числе с советским государством.
Впрочем, государство тут на периферии внимания. Каспэ интересует не идеологическое, а экзистенциальное измерение: то, как утопия формирует горизонт человека, как позволяет ему обращаться с проблемой «смысла жизни». Методы культурологии и социологии Каспэ сочетает с проблематикой экзистенциальной психологии. Иначе говоря — с вопросами жизни и смерти. Утопия — в ее описании — один из способов эти вопросы снять. Жизнь ради вечно отдаляющегося, внеположного миру светлого будущего заменяет человеку поиски смысла существования здесь и сейчас, избавляет его от страха смерти, предоставляя вместо того уверенность в бессмертии коллектива, грядущем величии. В пределе утопия лишает человека собственного «я», подменяя его «я» идеальным — без остатка вписанным в совершенную картину. Иными словами, жизнь ради утопии — это отказ от обитания в «реальности» ради воображаемого, несуществующего места (это не-место содержится в самом слове «у-топия»).
Однако реальность всегда возвращается, вытесненные вопросы дают о себе знать, слепое пятно, оказавшееся на месте «я», саднит и привлекает внимание. Такого рода ситуации «размораживания субъектности» и интересуют Каспэ: как в культуре, ценности которой основаны на жертвенном существовании ради абстрактных всех, легитимируются частные желания и частный же «интерес». Как утопическое будущее присваивается и становится методом уютного обустройства настоящего. Как общество, отрицающее значительность отдельной жизни, сталкивается с неустранимой тревогой частной смерти, и как эта смерть становится лазейкой, сквозь которую проникает ценность жизни.
Главный вопрос для Каспэ — это вопрос о «смысле». Утопизирование позволяет его нейтрализовать, отказаться от поисков смысла в собственной жизни. Но это возможно лишь в качестве интеллектуального акта — например, литературного произведения, какими были классические утопии начиная с Томаса Мора. Общество же, взявшее в качестве своего основания утопические установки, вынуждено к вопросу о смысле вновь и вновь возвращаться. При каждом ответе, даже если выглядит он успешным, утопия воссоздается, но одновременно и разрушается. Сама необходимость давать такой ответ выводит на сцену желание и тревогу. Эти родовые признаки субъекта подтачивают утопию и рано или поздно выводят ее из игры.
Этот метасюжет то выходит в книге на поверхность, то уходит в тень, уступая вполне самоценному анализу конкретных текстов. Однако именно он держит проект Каспэ, соединяет ряд интересных статей в единую концепцию позднесоветской культуры. Сама эта концепция может вызывать сопротивление. Ее главная проблема — в экзотизации и одновременно инвалидизации человека советского общества. В описании Каспэ этот человек оказывается оторван от собственных подлинных желаний и страстей, в каком-то смысле — расчеловечен (вполне возможно, по собственной воле). Вопросы, которые решает этот уязвленный утопией человек, оказываются в любом случае немного неполноценными, подготовительными. Он обитает в некоем досубъектном лимбе.
Однако, как кажется, помещает его туда не столько утопическое сознание, сколько оптика автора. Сама идея подлинного «я», настоящих желаний и устремлений субъекта, обрекает любого человека на расщепление, несовпадение с этой воображаемой конструкцией. В качестве аналитического инструмента она обретает своего рода репрессивную функцию (насколько это слово уместно по отношению к научному исследованию) — назначает своим объектам травму неподлинности, инкриминирует им бегство от главных вопросов.
Артефакты советской массовой культуры — основные объекты исследования Каспэ — могут действительно казаться нелепыми, несуразными (как, впрочем, и тексты любой другой массовой культуры). Однако, видя в их устройстве результат особенной несвободы, утраты реальности, Каспэ имплицитно (в книге эта мысль не проговаривается прямым текстом) противопоставляет их культуре некоего свободного общества, в котором люди живут если не в гармонии, то в постоянно ощущаемом контакте с самими собой. Именно эта воображаемая норма определяет позицию Каспэ по отношению к советскому обществу. Однако такая гармоническая «реальность» кажется местом не менее фантастическим, идеальным, чем осуждаемая Каспэ утопия, а идентификация с ней — делом не менее опасным.
Ирина Каспэ «В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры». Издательство НЛО, 2018