фестиваль балет
В рамках "Золотой маски" в Мариинском театре показали балет "Леа" московского Театра танца Фадеечева / Ананиашвили. В номинации "Балет" завязалась нестандартная интрига: хореограф "Леа" Алексей Ратманский вступил в состязание с самим собой как автором "Золушки" Мариинского театра, тоже претендующей на звание лучшего спектакля. Комментирует ЮЛИЯ Ъ-ЯКОВЛЕВА.
В один вечер с конкурсной "Леа" давали "Прелести маньеризма" на музыку Куперена — с этого балета шесть лет назад началась слава Ратманского-хореографа. "Прелести маньеризма" ставил обаятельный человек, очень хороший танцовщик и почти никому не известный хореограф, до этого сочинявший большей частью для себя и жены, так что заказчица "Прелестей" Нина Ананиашвили в общем-то довольно сильно рисковала. "Леа" же поставил любимец критиков и балетных артистов, самый востребованный на сегодня русский балетмейстер, звезда и мастер, которого рвут Мариинка, Большой и датский Королевский балет. Так что вечер, показанный Театром танца, вполне подпадал под жанр творческого портрета. Соседство с "Леа" позволило иначе оценить "Прелести маньеризма", а они, в свою очередь, выглядели занятным комментарием к "Леа". Трудно поверить, что в 1997-м "Прелести маньеризма" казались милым пустячком, подкованной блохой; прямо поражаешься, как же запудрили мозги критикам ломаки-кавалеры и куколки-балетницы, сочиненные Ратманским. Под жужжащую музыку Куперена четверо танцовщиков топорщат пальчики, жеманно оттопыривают локти, прелестно лепечут соло и брызгами рассыпают туры и антраша. С истинно балетной широтой взглядов на всякие сложные вопросы стилей и истории искусств Ратманский сослался на маньеризм, хотя если его пластика и напоминает что-то из других искусств, то скорее мирискусника Сомова. Но только сейчас вдруг стало ясно, что все эти пальчики, позочки, локотки, порхающие улыбки и рассыпчатые танцы — подсластитель, придуманный для лукавого отвода глаз. А на самом деле всем заправляют очень жесткий бескомпромиссный ум, железная композиционная воля, танковый ход логики и твердая рука. Кулак-человек, короче. Какие уж тут шуточки.
И уж совсем все понятно с хореографом после "Леа" — мелодраматической истории одной неудавшейся еврейской свадьбы. Там, напомню вкратце, папаши сговаривают детей; но отец жениха умирает, а отец невесты нарушает договор, проча дочку за богатого юношу; но дети тем временем полюбили друг друга, и безутешный жених-сирота пытается каббалой вернуть возлюбленную; но умирает, не справившись с управлением магическими силами, которые сам и вызвал; его душа вселяется в девушку на свадьбе, брак расстраивается, бесноватую тащат к цадику Азриэлю, тот изгоняет чужую душу; но девушка умирает, зато за гробом соединяется с истинным женихом-возлюбленным. И это, повторю, только краткий обзор событий. Каким-то непостижимым образом композитор Леонард Бернстайн запихнул это в одноактный балет. Можно себе представить, как худо придется любому, кто возьмется это поставить.
Но Алексея Ратманского явно не интересует мелодрама. Он ставит, не упустив ни пункта. Но к чему эти подробности про договаривающихся отцов? Не надо вести несчастную Леа к цадику Азриэлю! Текст балета в этих эпизодах вял и безжизнен. Для истории Ратманскому вполне достаточно темной стены с витражами, нарисованной на заднике Михаилом Махарадзе, жутковатого света и бедного юноши Ханана с каббалической книжкой в руке. Весь балет, по сути, держится на двух сценах: этом самом неудавшемся заклинании и неудавшейся свадьбе, когда доселе покорная молчунья невеста вдруг мужским голосом начинает жаловаться и изрыгать проклятия миру (в балете они олицетворяются порывистыми двойными assembles и размашистыми жете Нины Ананиашвили, бог весть откуда собирающей силы на эти чисто мужские трюки в конце второго балета за вечер, проведенного ею в главной роли).
Кажется, будто весь балет — только ради этих двух сцен. Ведь это в самом деле жуть нечеловеческая. Сосредоточенный Ханан читает книгу и выписывает в воздухе заклинания, а за ним наблюдает, заглядывает через плечо, слушает приказы, серым сквозняком носится по сцене кордебалет мужиков с голыми торсами, перевитыми веревкой. Как и положено кордебалету, синхронно и размеренно составляет вокруг солиста Ханана очень изобретательные группы. И только один танцовщик постоянно отпадает, выделывая свое: как убивает неправильно написанная буква в заклинании, так вся драма закручивается из-за нарушенного слова. И вдруг ты понимаешь, что объяснение этим удачным сценам самое простое: только они и взволновали и ужаснули чисто по-человечески Ратманского, когда он читал либретто. Ужаснули, как только могут ужаснуть хореографа, чьи балеты всегда залиты ровным ясным светом разума и подчинены просматриваемой насквозь логике. Взволновали, как только могут взволновать хореографа, всегда с удовольствием и ласковой иронией переставляющего канонические фразы и па, хореографа-каламбуриста, пересмешника, пародиста. Его "Леа", собственно, и есть история про то, как каламбуры, уморительные в "Прелестях маньеризма", умеют сеять несчастье и смерть. И ты понимаешь, что "Леа" вызвана настолько легчайшим, прямо интимно-лирическим человеческим импульсом, что крайне странно будет, если его накроют Национальной. Театральной. Премией. Золотая. Маска. Хотя Нина Ананиашвили здесь и вправду крайне хороша.