Никодима Павловича Кондакова не назовешь ученым недооцененным; для историков древнерусского искусства это имя грандиозно. Но с другой стороны, это довольно узкая слава, а за пределами искусствоведческого круга его не знает никто. Между тем каждый раз, думая о нем, поражаешься масштабу сделанного. Именно он придумал иконографию как науку. Переводящиеся сегодня в России Эрвин Панофский, Эрнст Гомбрих, Андре Грабар были учениками его учеников. Именно он протянул нить от позднеантичного к средневековому искусству, именно он раскрыл роль росписей римских катакомб для сложения основных сюжетов иконописи, а роль Византии — для всего средневекового искусства Запада и Востока.
Казалось бы, при таких масштабах сделанного должен был бы сидеть с утра до вечера 70 лет и заниматься наукой. Но вот издательство "Индрика" выпустило его воспоминания, и картина открывается совсем иная. Они хорошо начинаются, эти воспоминания. "Пишу я, академик Н. П. Кондаков, ученый археолог, 74 лет... Сегодня 6 апреля 1919 года, день окончательной эвакуации союзных войск из южной России и из Одессы в частности, где я теперь живу. Сегодня или завтра большевики займут Одессу". Они таки заняли, и он бежал и успел еще поработать в Праге, где создал Seminarium Kondakovianum — мировой центр иконографических исследований в период между двумя мировыми войнами. Но воспоминания не дописал, потому что реквизировали пишущую машинку, а потом было недосуг. И перед нами только первая часть его жизни. И это фантастика. Отец из крестьян, управляющий имениями, ценимый работодателями за чудовищную скупость, дал сыну образование, и тот многие годы преподавал русский язык по гимназиям и офицерским курсам да питался частными уроками. Нормально для разночинца, но совершенно непонятно, как из этого получается ученый мирового значения. Когда он ухитрился выучить все языки, изучить все источники, как он откладывал деньги на заграничные путешествия... Вообще невозможно себе представить, как может получиться, что репетитор купеческих детей по русскому едет в Рим, читает там доклад о датировке деревянных дверей Санта Сабина в Риме, и с тех пор его датировка (не XII-XV, как считалось, а V век) входит в любые путеводители. Я помню, как стоял перед этими дверями и поражался, что вишня сохраняется с V века, и не подозревал, что эти двери открыл Кондаков.У него какая-то диссимиляция с родной страной. Ему надо ставить памятники, потому что это именно в его лице Россия рассказывала Европе, на чем там у них все устроено, и рассказывала правильно, но как-то это не очень помнится и не очень знается. Хотя диссимиляция понятная: в 19-м году в Одессе им владело скорее бунинское настроение презрения к ордам, наступавшим на него с целью отнять пишущую машинку. "Я не чувствую себя русским человеком",— писал он. Придуманное им для мировой истории искусства сохранилось как классика, его же идеи относительно русского материала (именно русского; в отличие от позднейших древнерусников, он не чувствовал себя наследником Византии и не отождествлял наш и византийский материал) как-то исчезли. Но вообще-то это забавно — что такой человек думал относительно значения России для мирового искусства.
Помимо Византии и раннехристианского искусства он много занимался варварами, искусством эпохи переселения народов. Он показал, как звериный стиль переходит на стены романских и готических храмов, соединяясь с античным наследием, и теперь это опять же азбука. Но в тот момент, когда он работал, главные археологические источники по переселению народов происходили как раз из южной России, северную Европу еще не раскопали. Теперь мы знаем, что это не те варвары, и хотя в основе своей идея Кондакова осталась, все же оказалось, что в романское искусство звериный стиль и варварскую иконографию принес другой поток варваров, и идет он через Скандинавию, а не через Причерноморье. А у Кондакова получалось, что Россия — все-таки центр мира, только особенный. Есть Рим — центр классической культуры, Константинополь — христианской, а есть Россия — всемирный центр варварства. Тезис не подтвердился, но надо признать, что, сидя в ожидании большевиков в Одессе, он имел все основания полагать, что он прав и история просто повторяется.
Это какая-то идея всемирного значения России наоборот, нечто чаадаевское. Забавно, когда получается, что хоть в мировом варварстве, а все равно мы центр; забавно потому, что у кочевого варварства вроде бы центра не может быть в принципе. Или все-таки может?
Сэр Уинстон Черчилль, отправившись в отставку, написал историю Англии до 1485 года. Называется "Рождение Британии". Это очень увлекательное чтение, и даже не из-за имени автора. Но имя презабавнейшим образом дает себя знать. Сэр Уинстон, несомненно, ощущает себя в центре мира и знает, что от его поведения, слов и мнений зависит ситуация на земном шаре на ближайшие десятилетия, поэтому симпатии его каждый раз на стороне больших цивилизаций. Описывает же он истории про то, как римляне уничтожают бриттов, бритты цивилизуются — их уничтожают саксы, саксы цивилизуются — их уничтожают даны, даны цивилизуются — их уничтожают норманны, и так всю дорогу. По поводу завоеванной Римом Британии он пишет очень проникновенные слова: "На протяжении последующих полутора тысяч лет никогда у нас не жилось так хорошо: основу страны составляли живописные римские виллы, всюду был достаток, прекрасные дороги соединяли страну, в домах были ванны, о которых забыли на тысячелетие, и центральное отопление". Но потом как-то спохватывается, начинает что-то такое невнятное про угнетение завоеванных, но тут же вроде как в сторону говорит: "Вынужден заметить, что эти завоеванные государства жили без одежды, без семей, стадами с общностью жен, и вообще основное время сидели по горло в болоте, спасаясь от комаров". Никто не сомневается в патриотизме Черчилля, но это какой-то очень неожиданный для нас патриотизм. Он патриот своей цивилизации, а не своего народа, поэтому он каждый раз ищет следы сложения этой цивилизации, а не свободолюбивый народец, про который по образцу "да, скифы мы, да, азиаты мы" можно было бы сказать: "А вот эти варвары — уже настоящие англичане, и посмотрите, какие они отважные, великодушные и героические".
Так или иначе, но из этой странной антинародной позиции действительно возникает нечто значительное, чему свидетельством и является эта книга. Все же это странно, когда политик такого масштаба, удаляясь на покой, занимается тщательным изучением вопросов о том, кто кого резал в VI веке, вместо того чтобы говорить, что Британия всегда была величественна и великолепна. Вот Михаил Горбачев, значение которого для европейской истории не меньше, чем у Черчилля, уйдя на покой, озвучивает "Петю и волка". А Черчилль садится писать "Рождение Британии". И там и там история — это прошедшие друг по другу орды варваров. Где, спрашивается, центр мира?