Морис Бланшо Задним числом
Один из самых глубоких авторов французского авангарда, писатель, теоретик литературы и политический мыслитель Морис Бланшо прожил на редкость долгую жизнь, почти столетие. Это долгожительство может выглядеть странным, учитывая, что большая часть его текстов посвящена смерти, напряженному вглядыванию в несуществование. И одновременно оно очень логично: письмо Бланшо — не трансгрессивное вбрасывание в смерть, не самоуничтожительный рывок, напротив — неотступное выговаривание предела, иссякание речи, постоянно требующей возобновления, обнаружение истока в обрыве.
Книга «Задним числом» — результат этого долгожительства. В середине 80-х Бланшо переиздал свои ранние новеллы «Идиллия» и «Последнее слово», составляющие маленькую дилогию «Вечная канитель», снабдив их небольшим предисловием. Это не лучшие вещи Бланшо. В них еще нет призрачного совершенства его послевоенной прозы. Они немного похожи на кафкианские притчи, немного — на более строгую версию прозы сюрреалистов, хотя в послесловии Бланшо и утверждает, что не читал в 30-х современной литературы. Собственно, это послесловие — главное в книге.
В свойственной ему парадоксальной логике Бланшо начинает его с заповеди: автор не имеет права комментировать собственное сочинение, именно рассказ создает автора, выводит его как актера на сцене речи и одновременно убивает, сводит с этой сцены. Дальнейший текст Бланшо делает нарушением заповеди. Точнее так: писатель возвращается к собственным юношеским текстам как к чужим, к текстам человека умершего — умершего, скажем так, авансом. И именно этой малой смертью, предвещающей смерть большую, он допускает возможность анализа.
Составляющие «Вечную канитель» тексты сильно отличаются друг от друга. «Последнее слово» — экстатическое описание апокалипсиса, представленного как крушение языка: падение вавилонской башни, гибель в ней бога, учителя и судьи, гарантов речи и любого порядка. «Идиллия» — отстраненное повествование о «приюте», исправительной колонии для странников, своего рода дружелюбном концлагере, в котором смерть и пытки соседствуют с судорожными поисками счастья.
Бланшо 80-х оказывается перед искушением прочитать тексты Бланшо 30-х в регистре future-in-the-past: как предчувствие ужасов прошедшего будущего — нацизма и сталинизма. Он обнаруживает в собственных новеллах образец определенного рода литературы, которую — перефразируя знаменитую формулу Адорно — называет «рассказом до Освенцима».
Это «до» проводит черту — не менее радикальную, чем привычное «после». Катастрофа Освенцима, смерть, которую переживает в ней все человечество, производят разрыв. Этот разрыв снимает саму функцию предсказания. Он отнимает у речи право предсказывать — как и любое другое: свидетельствовать, проповедовать, обещать. Но разрыв дает речи другое назначение — длиться, говорить сквозь предел языка, выявляя его, высказывать смерть до конца и дальше.
Издательство Ивана Лимбаха Перевод Виктор Лапицкий
Гертруда Стайн Париж Франция
Эта вышедшая в 1940 году небольшая книжка великой американской писательницы — вероятно, один из самых причудливых текстов, написанных в начале Второй мировой войны и фиксирующих изменения, которые та принесла в европейский мир. Определить жанр невозможно: мемуары, эссе, манифест. Принцип — следование прихоти, превращение любой случайной ассоциации в закон, логика легкомыслия. Поэтому пустяковые личные воспоминания здесь вызывают грандиозные исторические обобщения, судьба ХХ века сгущается в истории о деревенской девочке, выгуливающей собаку. Двадцатипятилетняя Гертруда Стайн перебралась во Францию в 1900 году и решила прожить ХХ век с этой страной. Это был точный выбор: Франция, если верить Стайн, и была страной ХХ века — потому что она не искала нового, а позволяла другим изобретать его, принимала это новое как естественное, не меняющее традиционного уклада, и была вежлива к нему. Потому что Франция была, как много раз повторяет Стайн, страной «логики, цивилизации и моды». Война здесь ничего не изменила. Стайн не видит в ней ни потрясающий основы мироздания катаклизм, ни проявление народного героизма. Это бы противоречило цивилизации. Война — это взросление столетия, момент, когда то отбрасывает юношеские мечты и вступает в эпоху зрелости — и тем самым становится логичным. Военное время — нечто вроде погоды, поэтому может быть описано через любую свою черту — шляпки, блюда, породы собак. Все это не менее важно, чем бои и маневры, все это останется в памяти, потому что принадлежит моде, а значит — цивилизации. «Париж Франция», может быть, и не самый значительный текст Стайн, но и в нем отчетливо чувствуется особенного рода гениальность: торжество застольной беседы как жанра, перекраивающего мир, кокетства как воли.
Издательство Текст Перевод Тамара Казавчинская
Джон Урри Как выглядит будущее?
Известный британский социолог, автор примерно четырех десятков книг Джон Урри умер два года назад. «Как выглядит будущее?» — его последняя работа, в каком-то смысле завещание, сводящее воедино главные темы ученого (мобильность, потребление, влияние на мир глобального капитализма), но переводящее их в новое временное измерение — собственно в будущее. В предисловии Урри заявляет: в современном мире будущее отдано на откуп политикам и лидерам глобальных корпораций. Интеллектуалы главным образом предупреждают и пугают, но не предлагают собственных вариантов развития общества. Это положение Урри хочет изменить, сделать будущее предметом социальной науки. Книга делится на две части. В первой, теоретической, подробно рассматриваются разные методы разговора о будущем, построения утопий и антиутопий, далекого и близкого прогнозирования. Она носит немного формальный характер и может несколько утомить. Зато во второй Урри предлагает собственные прогнозы. Интересуют его прежде всего три темы: судьба производства (здесь он возлагает главные надежды на 3D-принтеры, способные полностью преобразовать экономику, перемешать между собой вещи и идеи), устройство поселений будущего (варианты: от утопической дезурбанизации и переселения человечества в цифровые города к городам-крепостям, зловещим обителям мировой элиты, отделенным от все более беднеющего мира), а также климатические изменения и разные способы предотвращения экологической катастрофы.
Издательство Дело — Благотворительный фонд «Система» Перевод Александр Матвеенко
Елена Осокина Небесная голубизна ангельских одежд
Книга историка Елены Осокиной посвящена судьбе иконы в СССР. Судьбе не столько духовной, сколько экономической. Ранняя советская власть не вполне знала, что делать с иконами (осознанными русской культурой не как предметы церковной утвари, а как высочайшие достижения искусства только накануне Первой мировой) — гордиться или изобличать, собирать, уничтожать или игнорировать. Однако судьбу большой части иконописного наследия решили не пертурбации культурной политики, а первая пятилетка. Приступив к индустриализации, сталинское правительство остро нуждалось в валюте и изыскивало ее всеми возможными способами. Одним из них оказалась торговля иконами. Здесь — парадокс, исследуемый Осокиной. Советское государство проводило грандиозный эксперимент по созданию нерыночной экономики, но для его успеха оно нуждалось в капиталистическом рынке и действовало на нем как ловкий игрок. Одним из элементов этой игры оказалось религиозное искусство, декларативно осуждаемое новой атеистической властью. В конце 1920-х работники Наркомторга и Наркомпроса с нуля создали в Европе огромной рынок по торговле иконами, сделали православие предметом моды. Осокина подробнейшим образом прослеживает пути отдельных икон и обедневших за годы индустриализации музейных коллекций, рассказывает о судьбах хранителей древнерусского искусства, его деятельных продавцов и покупателей. Книга эта требует терпения, желания погрузиться в мельчайшие детали, но читается она не как сухой отчет об архивной работе, а как остросюжетное расследование, почти детектив.
Издательство НЛО