Фото: Reuters
Во времена политического нестроения 12 года, когда на Поклонной собирались сторонники власти, а на Болотной наоборот, одна дама сказала мне: «Проблема в том, что все, что мы делаем, делается для человека с Болотной, а наш избиратель — на Поклонной». Из этого же противоречия возник вопрос о соответствии программы собянинских преобразований Москвы идеальному горожанину. Тут надо было разобраться, из каких он. Сергей Капков неожиданно для себя олицетворил преобразования для человека с Болотной и отправился в область политического небытия. Но его образ горожанина не пострадал, напротив, ему была адресована грандиозная реконструкция Москвы 2013–2017 гг.
Этого горожанина с легкой руки Юрия Сапрыкина называют «хипстером». Запрос на общественные пространства, в которых можно просто проводить время, не проявляя ни деловой, ни потребительской активности, декоммерциализация (борьба с киосками, выдавливание магазинов роскоши), демократические городские кафе (вместо ресторанов), повсеместное распространение свободного Wi-Fi, озеленение, борьба с машинами и не вполне объяснимая любовь к велодорожкам — все это элементы одной системы ценностей. Каждую из мер по их внедрению в Москву по отдельности можно объяснить, не прибегая к слову «хипстер». Но их соединение вместе создает впечатление, что в Москве выборы выиграл бородатый татуированный студент с левыми зелеными убеждениями. Стоит ли говорить, что Сергей Собянин не таков. Ни в коей мере хипстер не был горожанином мечты для власти. Ее идеал, перефразируя название романа Айн Рэнд, можно обозначить формулой «комсорг расправил плечи».
Комсомольцы позднесоветского времени являли собой наиболее радикальный результат советского опыта воспитания «двоемыслия». Они свободно чувствовали себя в координатах глобальной молодежной культуры, но полагали, что активная поддержка мракобесия способна обеспечить их карьерный и материальный рост. Они конкурировали друг с другом за то, чтобы быть замеченными в этой поддержке, и, как и любая конкуренция, эта выбрасывала наверх наиболее законченные образцы. В 1990-е показалось, что этот тип ушел в прошлое, но теперь он, напротив, оказался востребован и возродился. Публичные патриотические и ксенофобские акции, погромы выставок, нападения на «врагов государства» с некоторого момента создают устойчивую новостную повестку жизни города.
В известном смысле это и был избиратель с Поклонной. Но что интересно — у него нет своего средового языка. В 2014-м на открытии Олимпиады в Сочи Константин Эрнст попытался создать такой язык — в виде парада русского государственного авангарда по маршруту от Стравинского до Гагарина. Это ритуальное шествие скрепляло расщепленное сознание комсорга — тут и прославление государства, и авангардные ценности всемирного модерна. Однако, несмотря на пропагандистский потенциал «Первого канала», духовная скрепа не приклепалась. Вместо этого власти предпочли корректировать излишне европейский образ общественных пространств Москвы методами «вторичного благоустройства». В общественные пространства инсталлировали орнаменты из ЦПКиО и ВДНХ времени борьбы с космополитизмом (1948–1953), отчего возник несколько эклектичный образ хипстера в косоворотке.
У нас нет выраженного культурного героя, вернее, эта фигура мало героизирована. Но если говорить о наиболее распространенном типе культурного поведения, то это, как мне кажется, «человек сети». В сетях происходит некая социальная жизнь, поиски ценностей и живые дискуссии, получившие обозначение «срач». Трудно сказать, какая среда нужна такому персонажу (он не вполне тождественен своему физическому телу — тут стоит вспомнить главного героя пелевинского «Снаффа» Дамилолу Карпова, неуспешное в физическом мире существо, переносящее любого рода активность и стремление к самоутверждению в сеть; но и хипстер, и комсорг ему равно отвратительны).
Итак, у нас есть три образа: хипстер, комсорг и «человек сети». Первый является горожанином, которому адресуют свои проекты профессионалы урбанистики, второй — идеалом власти, третий представляет собой то, что можно назвать культурным героем. Это не образ горожанина, а безумие. Но насколько это безумие есть специфика именно нашего времени?
Посмотрим на позднесоветское время. Профессиональный идеал архитекторов определяется легко — реконструирован Старый Арбат. Это было острое высказывание. Во-первых, пешеходная, во-вторых, улица. Пешеход, а не автомобиль, символизирующий дух прогресса и техники. Улица с красной линией, лавочками, фонарями, плиткой — полная противоположность спальным микрорайонам. Алексей Гутнов, придумавший реконструкцию Арбата, опирался на тренд антимодернистской реакции в архитектуре 1970-х (тот круг идей, который сложился в «новый урбанизм»). Пешеходные улицы, которые сегодня являются обыденностью любого европейского исторического города, тогда были еще модны. Мы даже не слишком опоздали в этом тренде — многие европейские города обзавелись ими уже после Москвы.
Было, однако, одно существенное отличие Старого Арбата от европейских пешеходных улиц. Те делались как торговые зоны, а на Арбате торговать было нечем, это была советская улица эпохи дефицита. Когда вы рассматриваете проектные перспективы гутновского Арбата, то видите, что люди там гуляют и поют, а больше ничего.
Новый урбанизм был неведом московским гражданам. Однако профессиональная парадигма была продана москвичам как репрезентация местного тренда — «старых арбатских ребят». Поэзия Окуджавы привела к тому, что именно Арбат был выбран для превращения в парадный портрет московской повседневности. И нельзя не заметить, что к 1980 году, когда Гутнов осуществил свой замысел, «старые арбатские ребята» уже не были культурными героями. Они разъехались из центра, местами обитания московской интеллигенции стали Останкино и Кузьминки, Химки-Ховрино и Беляево, и мифология была уже иной.
В том же 1980 году, когда открыли Арбат, появился роман Владимира Орлова «Альтист Данилов». Напомню, главный герой — это демоническое существо, которое живет в типовом доме в Останкино, работает альтистом и вместе с тем воспаряет в иные измерения, купаясь в молниях и приземляясь то в Испании, то в основании мироздания, где стоит большой синий бык. Этот образ интеллигента из панельной квартиры, дух которого носится по всему миру не вполне легально, но вполне вольготно,— он и был общекультурным типом времени с его невероятным по нынешним временам интересом к истории, философии, оккультным практикам и духовным исканиям. Арбат ему казался провинциальным, советским и убогим — сразу устаревшим. Это первый пример московского благоустройства, который продвинутые горожане не приняли так же, как и нынешние собянинские эксперименты.
Власти что арбатские ребята, что демонические существа были равно чужды. Однако тогдашнему герою власти в тот момент была свойственна известная душевность, далекая от радикального цинизма, который демонстрируют сейчас возродившиеся комсомольцы. Молодыми в геронтофилическую эпоху Брежнева считаются сорокалетние, и идеальным героем можно назвать Штирлица (напомню, что именно этого героя Глеб Павловский в конце 1990-х выдвигал на ролевую модель будущего президента России — и выдвинул). Это «трагический конформист», эффектно вписывающийся в официальную жизнь и вместе с тем несущий в душе нетленный образ родных березок. Средовая сложность этого персонажа в том, что он в своей душевной ипостаси — не горожанин, его идеальное пространство — природа, рыбалка, охота. Образцы среды для него проще найти в партийных санаториях, а архитектура «сияющего соцмодернизма» — обкомы и райкомы брежневского времени — в меньшей степени передает его сложную внутреннюю жизнь. Если только не принимать за ее воплощение облицовку каменной плиткой, к которой удивительно подходит определение Маяковского «мраморная слизь». Согласитесь, в слизи есть нечто сентиментальное.
Старые арбатские ребята, демоны и Штирлиц — не менее разношерстная компания, чем хипстер, «человек сети» и комсорг. Отправимся еще на 20 лет назад.
Профессиональный идеал эпохи 1960-х прост и понятен, как прямоугольник,— это Черемушки. Это город больших пустырей с редкими прямоугольными объемами разной степени стандартности. Источник моды прост и очевиден — большой послевоенный модернизм, победное шествие Ле Корбюзье с легким акцентом Нимейера.
К этому моменту воображение современников покорено геологом — в 1960 году выходит культовый фильм Михаила Калатозова «Неотправленное письмо», где герои бредут по тайге, выясняя личные отношения. В 1962 году Павел Никонов выставляет первую картину «сурового стиля» — те же «Геологи», проникнутые лирической мистикой Павла Кузнецова. В 1964 году в Большом театре даже был поставлен балет «Геологи» Владимира Василёва и Наталии Касаткиной.
Мне кажется, главным для профессионального идеала архитекторов был пафос покорения пространства как такового, пафос колонизации природы геометрией, и идеальный горожанин для них — колонизатор. Отсюда геологи. Это не вполне городской человек, в основном пребывает в состоянии «оторванности от дома». Но когда он возвращается, его радуют бескрайние районы пятиэтажек, широкие просторы лесопарков, заснеженные тракты Фестивальных улиц — контраст этой городской среды с тайгой не слишком велик.
Трудно сказать, однако, насколько этот герой является распространенным культурным типом. Как минимум он амбивалентен — в бардовской песне, самом демократичном способе приобщения к культурному содержанию эпохи, он постоянно дополняется как раз «ребятами нашего двора», которые станут профессиональным идеалом на 20 лет позже. А пока они если и работают геологами, то предпочитают возвращаться из экспедиции в свой переулок, а не на Профсоюзную.
Идеал власти — тоже скорее колонизатор, но это «комсомолец-целинник». Он отличается от последующих комсомольцев, в нем нет двоемыслия, он верит в коммунизм. На целине он не предается экзистенциальным переживаниям, которые случаются в тайге у геологов. Он там всегда в коллективе, всегда в работе или коллективном празднике.
Парень из нашего двора, комсомолец-целинник и геолог — сочетание этих троих не кажется столь безумным, как в следующих поколениях, они могут договориться и, скажем, вместе отправиться покорять новые земли. Но жить в городе им рядом трудно, идеалы одних полностью разрушают среду других.
Горожанин — это рынок, на котором продаются маски социальной идентификации. И это рынок, на котором предложение превалирует над спросом. Профессиональным идеалом становится тот образ горожанина, который был распространенным культурным типом в предшествующую эпоху. Миф Арбата для архитекторов 1980-х вырос из «старых арбатских ребят» шестидесятников, «геологи» 1960-х оказались реинкарнацией «колонизаторов» 1930-х. Хипстеры сегодняшней модернизации — это реализация утопии 1990-х, России, отказавшейся от советской власти и вследствие этого мгновенно превратившейся в нормальную европейскую страну вроде Португалии, догнать которую в начале 2000-х обещал нам президент. Поэтому профессиональный идеал, увы, устремлен не в будущее, а в прошлое, и апеллирует к горожанам, которых уже нет. При этом к культурным типам прошлого профессионалы подстраивают моды, которые рождаются из архитектурных трендов европейских стран. Так получается, что геологи 1960-х репрезентированы Ле Корбюзье, «старые арбатские ребята» становятся носителями «нового урбанизма», а хипстеры — проповедниками барселонского благоустройства. Для каждой из этих групп данное отождествление, осуществленное профессионалами, становится болезненной неожиданностью — «геологи» хотят вернуться в арбатский двор, а не в Химки-Ховрино, Окуджава не принимает реконструкции Арбата, а хипстеры проклинают «Стрелку» в фейсбуке.
Власти более или менее все равно, каким будет идеальный горожанин, ей важно ухватить того, который есть в реальности, и подстроить его под свою повестку дня. Но тот, который «в реальности», не поддается ухватыванию. И поэтому она покупает его субститут в виде профессионального образа горожанина и порождает с его помощью гибриды. В сегодняшней ситуации она покупает образ хипстера, чтобы замаскировать комсорга, который должен стать ролевой моделью для горожанина, убежавшего от реальности в сеть. Исходя из этого, можно предсказать, какой тип горожанина ждет нас в будущем. Профессиональным идеалом станет «человек сети» на улице, его дизайн-кодом — apple-среда, город виртуальных яблонь. На ветви придется подсаживать покемонов в виде двуглавых орлов.