К 50-ти летию со дня смерти Сталина издательство "Эксмо" выпустила целую серию книг про него, среди них — "Сталин - нашей юности полет" Александра Зиновьева. Это поразительное произведение.
Типичная история из книги Зиновьев, выглядит так. Во время войны немцы сбивают наш самолет. Командир ломает ноги, стрелок-радист — живой. Рассказывает стрелок-радист. Неделю они пробираются через фронт к своим, рассказчик тащит своего командира на волокуше (описания a la "Повесть о настоящем человеке"). На пятый день командир отчаивается, решает, что ему не дожить и не выйти и рассказывает своему стрелку, как он на самом деле жгуче ненавидит Сталина, высказывает все, что думает о советской власти и отключается. Рассказчик, однако же, не сдается, и на следующий день они переходят линию фронта. Командир, понимая, что к чему, спрашивает: "Донесешь?" "Напишу рапорт", — честно говорит стрелок, таща волокушу по болотам. "А ты не мог бы меня пристрелить?" Отказ. "А ты не отдашь мне мой пистолет — я сам застрелюсь? — у меня дети, мало меня расстреляют, еще на них пойдет?" Отказ. Они доходят, доползают до своих, командира в лазарет, рассказчика — измученного и истощенного — на сутки отдыхать. На следующий день — рапорт, командира вылечивают, арестовывают, расстреливают. Рассказчику — орден, не за спасение командира, за бдительность.Это одна из десятков подобных историй. Рассказывают военные, палачи, стукачи, сталинисты, антисталинисты — и все на одной сверхъестественно напряженной ноте. Условное действие происходит в разнообразных питейных заведениях, где вышедшие из эпохи сталинизма люди неудачно приспосабливаются к новой среде, и по интонации текст отчасти напоминает "Москву-Петушки" Ерофеева — та же несколько истерическая упоенность страданием, фантастичность мира, в котором оно происходит и глубина осмысление в состоянии полной раздавленности.
Великий диссидент Зиновьев в свое — уже сорокалетней давности — время совершил невероятный кульбит, сделавшись из борца со сталинизмом борцом с его разоблачителями, и эта книга рассказывает — почему. Сталинизм предстает в этой книге кошмаром, которым упиваются. Чудесен крупный руководитель, начавший с доноса на отца любимой девушки, потом ставший "выдвиженцем", человеком из низов, которого сразу бросают на высокую должность (сталинское чудо), чтобы потом уничтожить (и он это знает), который строит нечто на севере, кладет там 50 тысяч человек рабочих и 10 тысяч командного состава, все сдает в сроки, при этом спокойно признает, что стройка эта была никому не нужна. Он все время, перемещаясь с одного высокого места на другое, ждет ареста и расстрела, но его берут только в самом конце, объявляют японским шпионом и — не успевают расстрелять, потому что Сталин дохнет — и вот он живет не пойми зачем и почему. Зачем расстреливали врагов народа? Враги не причем, не в них дело. Стреляли не в них — в зло. Зло уничтожали, зло вообще — все равно, что бесов расстреливать, вселившихся в людей. Сталинская эпоха предстает чем-то вроде ужастика про вампиров, где есть добрые силы, есть злые, злые вселяются в добрых, добрые расстреливают своих же добрых, в которых вошли бесы, во главе всего этого невероятно благой Сталин, он же — главный вампир, и ты живешь во всем этом, и жизнь твоя невероятно — до предела и далеко за ним - заполнена и захвачена этой борьбой.
Ранние тексты про революцию авангардны и авангардный строй самой революции корреспондирует с этими текстами. За классическим авангардом наступает сюрреализм, и сама сталинская эпоха — мистический триллер про палачей, расчленяющих жертв, и жертв, съедающих палачей — сюрреальна, но тексты, ее описывающие, принадлежат не сюр, а соцреализму — Зиновьев восполняет этот пробел. Но это сюрреализм не как прием, а как реалистическое описание реальности, в которой демократия осуществляется через право каждого написать донос на каждого, справедливость — через расстрел людей, зараженных бесовством, мужество — через спокойное принятие роли палача или жертвы, а высшее добро и высшее зло тождественны. Автору и человеку вообще это дает главное — ощущение полноты и осмысленности Бытия.
Это трудно понять, наверное, это можно только пережить, но, пожалуй, и это невозможно. Светлана Бойм пытается это сделать в книге "Общие места. Мифология повседневной жизни". Это исследование про советскую повседневность, тема, навеянная творчеством Ильи Кабакова, про которого автор — петербургская девушка из хорошей семьи, эмигрировавшая в Америку — много и хорошо писала.
В принципе, ее задача — вытащить из слепых фотографий коммунальных квартир и слепых строк советских песен ту мистагогию сталинизма, в которую погружен Зиновьев. Она вооружена невероятно развитым исследовательским аппаратом, все то, чем советские интеллектуалы жили в конце 80-х, оказывается еще актуально в Гарварде, где Бойм преподает. Она не упускает ни одной возможности сослаться на Лотмана и Успенского, она выстраивает психологию общей квартиры через Набокова и Булгакова, она анализирует "переезд на новую квартиру" Лактионова через анализ "Менин" Веласкеса, который проделал в свое время Фуко. И все время возникает ощущение, что эти прекрасно разработанные, изощренные орудия бьют мимо. Быт сталинизма не становится сталинизмом, грандиозный социальный эксперимент не выглядит экспериментом и - пуант любых воспоминаний о коммунальности, сортир — не звучит громче от вовремя ввернутой цитаты из Лотмана.
В принципе, эта книга не выглядит американской, кажется, что ее написала еще та умная и начитанная петербургская девушка, которая эмигрировала 30 лет назад. Но есть два места, где она как-то неожиданно прокалывается. В одном, повествуя о структуре советской семьи, она говорит, что в целом вся эта семья была разомкнута на Сталина, который был всеобщим мужем, отцом и ... дедушкой. Этот дедушка прелестен - в советской мифологии Сталин никогда не был дедушкой, эта почетная роль отводилась Ленину. Но для этой девушки Сталин - именно дедушка, и все рассказы о нем - дедушкины сказки, был ли он палачом, не был ли - неважно, сказки могут быть интересными, могут - скучноватыми, но в любом случае - чужими, упоенности бытием через них не получишь. А второе место - рассказ про любимый образ русского быта, Ивана-дурака на печи, который лежит на печке перед подвигами, потом их совершает, а потом, по словам Бойм, "женится на провинциальной принцессе". Почему провинциальной? Сначала кажется, что это у нее какая-то девичья травма, потом понимаешь, что из Гарварда, наверное, любое местное счастье кажется немного провинциальным. То же происходит и со сталинизмом - как бы не хотелось его исследовать и понять, все равно невозможно побороть ощущение, что это какие-то сказки дедушки, оставленного жить где-то в провинции. Что, по сути, и является судьбой сталинизма сегодня. Провинциальная история, которую невозможно не то, что оживить - хотя бы почувствовать.