Высоцкий сегодня. Певец? Но это певец вне шоу-бизнеса, его невозможно представить себе ни в какой из существующих сегодня шкал. Бард? Но бард --- частный голос, к частному же слушателю и обращенный, он не может петь для стадиона, а Высоцкий поет так. Актер-звезда? Пожалуй, но это значит, что от всего Высоцкого остался один Жеглов. Высоцкий вроде больше. Великий театральный актер-легенда? Но это глупость. Скажите, те, кто сегодня слушают "Колею" по "Авторадио", что же, думают, что это Гамлет поет? Его театр никак не связан с его славой. Поэт? Но сегодня не может быть поэта с такой степенью влияния и с такими плохими стихами. Он не был лишен чувства слова, но не ставил себе поэтических задач. Брал все, что попадалось — частушку, городской романс, блатные песни, сказку, лирическую и гражданскую поэзию, и всем этим высказывался, иногда не столько безвкусно, сколько безыскусно их перемешивая — не в качестве продуманного приема, а по быстроте сочинения. Поэт, у которого рифмуются "запас тепла души" и "клапана и вкладыши", хорошо смотрится в стенгазете автобазы, но в других местах его слушать затруднительно.
Отчетливость существования вне всяких сегодняшних шкал лучше помогает понять степень архаичности фигуры. Кажется, что по случаю Высоцкого русская культура собрала все возможные роли — проповедника, мыслителя, поэта — и все их свалила в одну кучу. Назвала актером — просто потому, что у актера есть право говорить публично. Когда актер оказывается национальной совестью и умом — это какая-то эпоха Великой французской революции.
Но если признать этот архаизм, нужно двинуться дальше и сказать, что человек синтезировал в своем творчестве и жизни все эти роли и все эти пласты русской культуры. Из чего с непреложностью следует: Владимир Семенович Высоцкий — фигура грандиозная, определяющая для национального сознания. И это правда: у каждого есть что сказать о нем и что из него процитировать. Прямо Пушкин. Но это такой Пушкин, который отчасти и Шуфутинский, и сознание того, что в русской культуре может быть фигура промежуточная между Пушкиным и Шуфутинским, довольно мучительно.
Правда, мучительность тут не мешает, а даже напротив. Все, что от него вспоминается, не слово, не высказывание, не тезис, а эмоция, и эта эмоция — мука. Довольно разнообразная, разных времен, разных жанров, трагическая, комическая, стенающая или ерничающая, но всегда мука. Так что здесь есть некая аутентичность.
Его Гамлет мучится от того, что кругом Датское королевство, а его Лопатин — от того, что он бизнесмен в мире приличных людей. Бывший зэк мучится татуировками на левой и правой груди, спортсмены и альпинисты мучатся физическими усилиями, солдаты — войной, подводники — водой, любовник — невозможностью дозвониться, пассажир — нелетной погодой, попугай — детскими обидами в джунглях.
Кстати, об этом попугае из его "Алисы". В "Алисе в стране чудес" ведь нет такого персонажа. И даже больше того, в изысканном викторианском мире Льюиса Кэрролла этот хам с присвистом непредставим. В той или иной степени это касается каждого художественного текста, в который попадает Высоцкий; и в "Дон Гуана", и в "Арапа Петра Великого" он входит со своей мукой, мало обусловленной логикой этого текста. Если он актер — то исполняющий себя самого.
Нет, не совсем. Образ, который стоит за Высоцким, выглядит так. Это сильный человек, который столкнулся с бессмысленностью своей силы. Это решительный человек, который ничего не может решить, делатель, который ничего не может сделать, мыслитель, который ничего не может понять, мачо, который не может завоевать ни одной женщины. Сила целиком уходит на переживание своего бессилия, ненужности и случайности. Человек перекручен, как канат, напряжение каната тратится на то, чтобы перекрутить себя еще плотнее. Он почти визжит от того, как ему больно, но силу этого крика вкладывает в то, чтобы было еще больней.
Позиция понятная. Но проблема в том, что, играя себя самого, он вместе с тем никогда самим собой не предстает. Умные коллеги говорят, что Высоцкого надо сопоставлять с Бельмондо в фильме "На последнем дыхании", что вот если бы у нас снимались тогда такие фильмы, то это был бы фильм для Высоцкого. Мне кажется, это точно, но у него нет той чистоты и осознанности своей ситуации, которая есть в этом фильме. Высоцкий никогда не берет этой ноты, он всегда маскируется. Он может сказать про смерть: "Нет, никто не гибнет зря, так лучше, чем от водки и от простуд", но говорит он это под маской условного певца альпинизма, а не от себя. Его как-то не хватает на доосознание себя самого.
Нет, понятно, что в 70-е годы эта его мука слышалась как мука загнанности советской властью, и посему Высоцкий понимался как голос народного протеста. В этом смысле он был голосом поколения, но здесь как раз сказывается различие 70-х и того, что теперь. Если это голос поколения, то это означает всего лишь, что все это поколение не смогло подняться до осознания собственной позиции, а именно до понимания бессмысленности существования сильного человека в застывшем мире, где действие не требуется, решение не нужно, и единственное, на что можно употребить силы,— это на уничтожение себя самого, а единственное, от чего можно получить удовольствие,— это от того, что ты употребил свои силы правильно. Советские семидесятники не были диссидентами, идеологами, борцами, они не совершали действий — все это иной, шестидесятнический кодекс поведения. Они просто мучились собой, но думали, что мучаются советской властью. И если первое — уникальность их ситуации, то второе — неспособность понять эту уникальность.
Это и есть состояние где-то посередине между Пушкиным и Шуфутинским. Когда в принципе ты понимаешь, что есть великая поэзия, великое кино, вообще великое искусство. Но одновременно где-то у тебя в голове плещется мысль о том, что не бывает плохого искусства, бывает мало водки. А вот выпьешь — и такая тоска, так ясно все становится, так мучительно — кайф!
Это не просто русский синтез, это последний по времени русский синтез. После Высоцкого ничего столь же пронзительного и целостного больше не появилось.