Профессор Алексей Масчан был одним из тех врачей, что на рубеже 80–90-х годов прошлого века совершили в отечественной онкогематологии революцию: снизили смертность детей, больных раком крови, с 90 до 25%. Сейчас в мире совершается еще одна онкогематологическая революция — сроки и травматичность лечения рака крови могут в будущем сократиться в десять раз. Профессор Масчан говорит, что эту революцию мы пропускаем.
Фото: фото из личного архива
Главная причина онкогематологической революции начала 90-х заключалась в том, что закрытая страна Россия открылась и врачи-гематологи, включая доктора Масчана, поехали в Европу на стажировки. Научились правильно подбирать и дозировать лекарства, бороться с осложнениями, общаться с коллегами, читать научные журналы и следить за достижениями медицинской науки. К тому же Германия в то время оснастила и снабжала лекарствами одиннадцать онкогематологических центров в России. Специально для России немецкий профессор Гюнтер Хенце и российский доктор Александр Карачунский создали протокол «Москва—Берлин» для лечения самого распространенного — лимфобластного — лейкоза. И вот результат: смертность среди детей, больных раком крови, в России снизилась почти в четыре раза.
Однако, утверждает профессор Масчан, после этого великого прорыва прогресс в области детской гематологии и онкологии застопорился. Если протокол «Москва—Берлин» удалось распространить на 70 российских регионов, если лимфобластные лейкозы лечатся по всей стране одинаково, то современное лечение других онкологических заболеваний концентрируется лишь в нескольких крупных центрах.
По словам профессора Масчана, большинство российских клиник не соответствуют даже современным требованиям госпитальной гигиены. Необходимые системы кондиционирования и фильтрации воздуха действуют хорошо если в 10% больниц. Даже элементарные дозаторы антисептика, чтобы врачи и сестры могли мыть руки, отсутствуют в половине российских клиник.
Кроме проблемы старых больниц профессор указывает еще на проблемы с образованием врачей и медсестер, на проблемы с закупкой оборудования, с доступом к научной литературе.
Но главная беда — лекарства, медленное внедрение новых препаратов. «Новые препараты,— говорит профессор,— чаще всего очень дороги. Поэтому государственная политика такова, что регистрируют эти препараты для использования только на поздних стадиях заболевания. Врач мог бы применить новое лекарство, когда пациент только поступил в клинику, но закон обязывает врача дождаться, пока болезнь разовьется, рецидивирует — и только тогда он может выписать препарат, благодаря которому пациент давно бы уже вылечился. Постоянно появляются новые препараты, которые могли бы изменить всю парадигму лечения лейкоза. В скором будущем лечение лейкоза не потребует долгой мучительной химиотерапии — лейкоз будут лечить месяца за полтора-два. Резко уменьшится тот ущерб, который наносит пациенту химиотерапия. Да, сейчас мы достигли 85% выживаемости. Но что это за лечение? Посмотрим на него глазами пациента и его родителей. Это шесть месяцев интенсивной химиотерапии, от которой дети очень страдают. 18 пункций и 18 наркозов. Я абсолютно убежден, что дети могут травмироваться лечением значительно меньше, но это надо доказать, а чтобы доказать, нужны клинические исследования».
Между тем, по словам профессора Масчана, в российской детской онкогематологии проводится сейчас всего два настоящих исследования, в то время как в Америке, Европе и Китае таких исследований сотни.
В отсутствие исследований и, вероятно, с целью экономии бюджета препараты, позволяющие превратить рак в болезнь не тяжелее ангины, не доходят до российских клиник. Зато безо всяких исследований в клиники попадают дженерики, качество которых неизвестно и лечение которыми непредсказуемо.
весь сюжет
rusfond.ru/issues