Человечность за бортом

В Нидерландской национальной опере прошли премьерные показы спектакля Ромео Кастеллуччи по оратории Ханса Вернера Хенце «Плот "Медузы"». Знаменитую катастрофу, увековеченную в картине Теодора Жерико, режиссер соотнес с сегодняшними социальными реалиями. Рассказывает Алла Шендерова.

Поставить «Плот "Медузы"» Ромео Кастеллуччи, одному из главных мэтров современной режиссуры, предложил Инго Метцмахер — известный немецкий дирижер, несколько лет назад покинувший пост главы Нидерландской оперы, но оставшийся ярым энтузиастом музыки ХХ века. Оратория Хенце, посвященная памяти Че Гевары, вызвала скандал еще на премьере в 1968 году. Но этому сюжету всегда везло на скандалы — начиная со знаменитой картины Теодора Жерико, созданной после прочтения книги «Гибель фрегата "Медуза"». Историю, описанную выжившими на плоту инженером Александром Корреаром и хирургом Анри Савиньи в 1817-м, через год после катастрофы фрегата, современники назвали обвинительным актом против правительства Бурбонов. Скандал случился и в 1819 году, когда Жерико выставил свою картину — полотно огромного размера, на котором, вопреки нормам того времени, изображался столь негероический сюжет, что Лувр не торопился приобретать картину и после смерти художника. Неприятие объясняется просто — французское общество никак не могло принять того, что случилось с «Медузой». А случилось вот что: летом 1816 года капитан де Шомарей, получивший должность по протекции (экспедиция снаряжалась поспешно — в Сенегал надо было доставить нового губернатора), повел в Африку четыре судна. Из-за его неопытности фрегат «Медуза» попал на мель, не доплыв до берега. Капитан приказал сделать плот, сгрузить на него команду, а сам вместе с губернатором и членами экипажа сел в одну из шлюпок. Сначала шлюпки буксировали плот, но шторм усиливался — и канат обрезали. Ужас перед стихией, драки, голод, поедание трупов и медленная смерть — все это происходило на плоту следующие 12 дней. Ведь ни капитан, ни губернатор не позаботились сообщить о тех почти 150 несчастных, кого они бросили в море. Когда плот случайно заметили с проходившего корабля (кучку выживших, отчаянно машущих кораблю на горизонте, и изобразил Жерико), их оставалось всего 15.

«Сколько королевств знают о нас?» — в версии бунтаря Кастеллуччи, которого не мог не привлечь демократический сюжет, направленный против элит, фраза становится почти слоганом гибнущих, который повторяет хор, скрытый за полупрозрачным занавесом. Впрочем, большую часть спектакля это даже не хор, а светящиеся головы, кое-как удерживающиеся на поверхности черной бездны. Кастеллуччи, как всегда, сам оформил спектакль, придумал костюмы и залил пространство тем переменчивым светом, который парализует волю и принуждает отдаться на волю волн, когда ты оказываешься один в море.

Все начинается в тишине. Перед закрытым занавесом сидит старик, сначала он по-моряцки закатывает рукава и брюки, а потом крутит ручку, поднимая занавес, как поднимают паруса,— пока наполовину стертая надпись, в которой угадывается газетный логотип, не уедет под колосники. Занавес превращается в экран с титрами, и пока старик Харон (Дейл Дьюсинг) рассказывает историю «Медузы», на экране появляется как бы видеоверсия газетной заметки: чернокожий человек, идущий по жалкому вещевому рынку, расположившемуся среди трущоб. «Это Мамаду Ндиайе,— поясняют английские титры,— он живет в Сенегале, преподает физкультуру, у него есть жена и дочка». Наконец рынок заканчивается, человек на экране прямо в одежде бросается в воду. «Специально для нас он согласился провести четыре дня в океане»,— сообщает экран.

Собственно, это главное, что происходит в спектакле. Потому что отличный хор (хор Амстердамской капеллы, Национальной оперы и детский «Новый вокал Амстердама»), Нидерландский филармонический оркестр, которым дирижирует Инго Метцмахер, отменные солисты — сопрано Леннеке Руйтен (Смерть) и баритон Бо Сковхус (Жан-Шарль) — все это становится лишь комментарием к происходящему на экране. А там вроде ничего особенного: заплыв так, что не видно берега, Мамаду плещется в волнах, камера фиксирует его то близко, то далеко, то сверху. День сменяет ночь, экран временами оказывается полупрозрачным флером, за которым идет странная «морская жизнь»: хор то возлежит на волнах, то превращается в тонущие головы. Стильная Смерть в золотом тренче фиксирует поющих на камеру, а Жан-Шарль (тот, кто на картине Жерико машет красной тряпкой, заметив корабль) мечется от одной светящейся точки к другой, подбадривая и удерживая головы на плаву.

Все это изумительно красиво (вспоминается «Орфей и Эвридика» Глюка, поставленная Кастеллуччи в 2014 году), но смысл, разумеется, не в эстетике. Аналогия с сегодняшним человеком, готовым выполнить за деньги любую прихоть, лишь бы материально удержаться на плаву — и оставленным на волю житейской стихии так же безжалостно, как и персонажи картины Жерико, — возникает с первых минут спектакля. И чем ближе финал, тем сильнее иллюзия того, что видео настоящее, не постановочное. И тем больше ярость — на современных капитанов Шомарей и тех, кто за ними. Провокатору Кастеллуччи только этого и надо. Когда появляется надпись «день четвертый», зритель вжимается в кресло, как при взлете самолета, и забывает про музыку — менее чем полуторачасовая оратория все же сильно затянута в конце. Чего не скажешь про видео: ближний и дальний планы так быстро меняются, что зал не успевает заметить, как в руках Мамаду появляется тревожная красная тряпка, а мускулистое тело обмякает на воде. В последних кадрах к нему протянут руки и втащат на невидимый борт. Потом кадры начнут повторяться, как в компьютерной гифке,— до тех пор пока не станет казаться, что безжизненное тело выкинули обратно в воду.