После недавнего послания президента РФ Владимира Путина Федеральному собранию многие наблюдатели на Западе сочли, что Москва окончательно сделала ставку на «жесткую силу», отказавшись от того, что принято называть силой «мягкой». Член Общественной палаты РФ, советник председателя Госдумы, глава «Русской гуманитарной миссии» Евгений Примаков в интервью корреспонденту “Ъ” Елене Черненко заверял, что это не так.
Член Общественной палаты РФ Евгений Примаков
Фото: Дмитрий Духанин, Коммерсантъ
— Внешнеполитическая часть недавнего послания Владимира Путина Федеральному собранию была расценена многими экспертами как очень жесткая: ядерным оружием Россия бряцает, а позитивных сигналов не посылает. Вы активно занимаетесь международной гуманитарной деятельностью, которая считается частью «мягкой силы». Почему у России так плохо с этой самой «мягкой силой» в сравнении с военной мощью?
— Вы затронули сразу несколько комплексных тем.
— Давайте начнем с того, почему у России одна сплошная «кузькина мать».
— В выступлениях президента многие вычитывают то, что им более близко и понятно, то, что хочется там вычитать. Алармисты обнаружили в недавнем послании «кузькину мать», хотя на самом деле ее там нет.
— Как нет? А все эти виды новых вооружений?
— Ядерное оружие России — это не угроза миру, а наоборот, фактор стабильности.
— Ну, кто как расценивает…
— С точки зрения государственной стратегии это именно фактор стабильности. Наличие у России ядерного оружия предотвращает глобальный конфликт, делает его невозможным в принципе.
Напомню, что две трети послания Федеральному собранию было посвящено внутренней политике и экономике. Президент говорил о том, как мы будем модернизировать нашу промышленность, медицинскую и социальную сферы. И только затем последовала последняя часть про безопасность, которая почему-то привлекла больше всего внимания, прежде всего со стороны алармистов.
— Она привлекла внимание тех, кто занимается внешней политикой.
— Президент и в этой части никому не угрожал, он говорил о безопасности нашего внешнего периметра, о том, что позволит нам развиваться внутри страны так, как мы это считаем необходимым и нужным. То есть о гарантиях нашего суверенитета и независимого развития.
И в послании, и на встрече с нами, доверенными лицами, и позже в интервью американским СМИ Владимир Путин несколько раз напоминал о том, что на Западе Россию не слышали раньше. Не слышали, когда мы предлагали совместно разрабатывать противоракетную оборону, вырабатывать совместные гарантии мира и стабильности на планете и создавать совместные программы по борьбе с терроризмом. Ну вот, мы создали условия для того, чтобы все же быть услышанными. Это прямая цитата из послания: «Услышьте нас теперь».
— Звучит как угроза.
— Это не угроза. Мы не колотим башмаком по трибуне ООН. Мы приводим аргументы, которые делают необходимым вести с нами диалог, без которого понятно уже, что дальше никак нельзя. Буквально через несколько дней после послания часть конгрессменов обратилась к властям США с предложением начать выработку предложений по диалогу с Россией, поскольку новые российские вооружения никак не регламентируются в рамках действующего договора о сокращении стратегических наступательных вооружений.
— Для меня это и есть та самая «кузькина мать», которую надо показать, чтобы Россию опять все боялись и договаривались с ней ради предотвращения худшего.
— Одно дело, чтобы боялись, а другое дело, чтобы разговаривали с нами на равных, как мы этого заслуживаем.
— Но что может Россия предложить, кроме «кулака», почему такой перекос в соотношении «жесткой» и «мягкой силы»?
— Я не вижу перекоса. Вижу определенную недоработку.
Наша внешняя и оборонная политика чрезвычайно успешны, но нам нужно не только побеждать в дипломатических схватках и войнах, но еще уметь завоевывать сердца и умы людей: русский медведь должен улыбаться миру. Но улыбаться нужно так, чтобы было видно все его зубы.
Власти страны это хорошо понимают. Однако есть определенная административная инерция. У нас были необходимые навыки в советское время, но мы их растеряли и теперь восстанавливаем.
При этом в период СССР тоже не все было гладко. Да, мы строили Асуанскую ГЭС, школы, больницы и дороги по всему миру. Но мы тогда не считались со средствами, тратили огромные суммы, пытаясь помочь всему прогрессивному человечеству, причем так, чтобы переплюнуть американцев. Но отталкиваться надо от своих интересов, а не от попыток противодействия внешним игрокам.
Когда же мы начали восстанавливать прежние навыки, то во многом пошли по формальному пути. Нужно проявить «мягкую силу»? Давайте проведем конференцию «За мир во всем мире». И обязательно с кофе-брейками и фуршетом.
— Вы намекаете на какие-то конкретные российские структуры?
— Нет, я говорю о том, что это была наша общая болезнь. Конференции и круглые столы тоже нужны, общаться важно. Но это не может быть единственным содержанием «мягкой силы». «Мягкая сила» работает там и тогда, когда она вызывает благодарность, симпатию и солидарность. Если этого нет, все, ничего не вышло. Люди попили кофе и разъехались.
Сегодня мы постепенно возвращаем себе прежние умения и навыки. И тут не надо изобретать велосипед. Надо перенимать передовой международный опыт.
— В «Русской гуманитарной миссии», которую вы возглавляете, этот опыт учитывается?
— Да, мы избегаем пустых символических программ и концентрируемся на проектах, которые нацелены на улучшение качества жизни людей, которые находятся в кризисных зонах. Мы содействуем развитию образовательных и медицинских программ, помогаем налаживать доступ к питьевой воде, я уже не говорю о предоставлении гуманитарной помощи, которую мы доставляем даже в Йемен.
Подобной работой занимаются и государственные российские структуры, и многие неправительственные организации, но проблема в том, что нет системности. Нужна оценка потребностей и проводить ее необходимо на местах, далее нужно просчитывать логистику, а после проводить оценку эффективности.
— Этим сейчас ни одно ведомство не занимается?
— Полностью всей этой цепочкой — никто. МЧС и Минобороны проделывают огромную работу в кризисных зонах и с их возможностями мало кто сравнится. Но это не главная их задача, а нужно, чтобы этой сферой кто-то занимался постоянно и систематично.
— Несколько лет назад, когда еще Константин Косачев возглавлял Россотрудничество, у него была идея создать российский аналог американского USAID, но необходимых денег не нашлось. Проблема то есть не в непонимании важности системной работы в этой сфере, а просто в нехватке средств?
— Россия тратила и сейчас тратит значительные суммы на международные гуманитарные проекты. Другое дело, насколько эффективно эти средства расходуются. На мой взгляд, в каком-нибудь условном Кабуле гораздо полезнее сделать программу по очистке питьевой воды, чем поставить памятник Александру Сергеевичу Пушкину. Но у нас принято в основном ставить памятники и проводить круглые столы.
Кроме того, у нас есть концепция содействия международному развитию, подписанная Владимиром Путиным. В рамках нее мы по линии Минфина направляем значительные суммы во Всемирный банк, Всемирную продовольственную программу и другие проекты под эгидой ООН. Но в подавляющем большинстве случаев наша помощь полностью обезличивается.
— Это не так, я видела мешки с мукой, которые по линии программ ООН поставляются в Африку, и на них было большими буквами написано, что это помощь из России.
— Это исключение. И я не считаю, что достаточно написать, что это мука из России. Ее должны доставлять и раздавать российские организации. Никто не будет читать, что на мешке написано. Это навсегда остается обезличенной ооновской помощью. Я очень уважительно отношусь к ООН и не говорю, что нам надо полностью отказываться от подобных программ, но мне кажется, что часть средств точно можно было бы перенаправить на адресные двусторонние проекты.
При этом я убежден, что речь должна идти не только о средствах, выделяемых из государственного бюджета.
Во всем мире в таких программах активно участвуют компании, которые ведут внешнеэкономическую деятельность. Речь идет не о благотворительности, а об инвестициях, о вложении в лояльность местных властей и населения. И это работает. Но пока российский бизнес по большей части этого не осознает.
Приходится ходить с протянутой шляпой, объяснять. Но есть уже и несколько весьма успешных примеров активности крупных российских компаний в гуманитарной сфере за рубежом. И в рамках «Русской гуманитарной миссии» нам тоже удалось при поддержке российского бизнеса осуществить ряд важных проектов.
— А какой у «Русской гуманитарной миссии» бюджет?
— Порядка 56 млн рублей. Это позволяет нам осуществлять проекты в Таджикистане, Узбекистане, Киргизии и Казахстане, Армении, Сербии, Палестине, Сирии, Ираке, Йемене и Гвинее, а также самой России. Речь идет о самых разных программах: от передачи учебников русского языка и методической литературы в школы Таджикистана и отправки машин скорой помощи в удаленные населенные пункты Сербии до установки солнечных батарей в женской общеобразовательной школе в Вифании (пригороде Восточного Иерусалима) и поездки в «Артек» для школьников из Палестины.
— Миссия работает и в Донбассе. Хотелось бы понять, как вы взаимодействуете с местными властями? Со стороны порой возникает впечатление, что там нам сплошная «махновщина», криминал образца «лихих 90-х». Как работать гуманитарной организации в таких условиях?
— Скажем так: мы проводим очень точечные программы помощи.
— Вы уверены, что вся помощь доходит адресатам?
— Мы не ввязываемся, если не уверены. Это в целом один из критериев нашей работы. На востоке Украины нереально тяжелая обстановка в смысле порога ВИЧ, туберкулеза и гепатита. Они превышают допустимые максимумы ВОЗ в разы, там идет настоящая неуправляемая эпидемия. Огромную помощь оказывает российский Минздрав, но он не может решить всех проблем, нужна точечная работа с пациентами и их ведение высококлассными специалистами.
Возможности же неправительственных организаций работать в регионе упираются в политику. Если делать все в соответствии с нормами международного права, то надо запрашивать Киев на разрешение работать там: мы же формально исходим из того, что Донбасс — это Украина. Но Киев не хочет, чтобы там работали российские организации.
— Вы пытались получить разрешение?
— Мы прорабатывали эту тему, но от нас шарахнулись как от прокаженных. Они не хотят, чтобы российские организации находились там, даже если речь идет о спасении жизней. Подход Киева к людям, которые живут на востоке страны, тем более больным ВИЧ, СПИД и туберкулезом,— пусть они все сдохнут, плевать, меньше «террористов» будет. Я не сгущаю краски. Это чудовищно, и с этим ничего нельзя сделать.
Мы рассматриваем вариант, когда мы вопреки запретам начнем работать там напрямую; без разрешения центрального правительства в горячих точках — таких как Сирия, Ирак — работают многие международные гуманитарные организации. Для нас и в принципе для любой нормальной гуманитарной организации политические дрязги в ситуации, когда речь идет о выживании людей, не имеют никакого значения. Сейчас мы ищем финансирование под соответствующую программу, она дорогостоящая. Все эти коктейли из антибиотиков, которые принимают больные туберкулезом, особенно резистентным, нужны на протяжении всего лечения, которое может длиться по два года. У нас сейчас нет таких денег, мы ищем того, кто нас поддержит.
— А зачем России вообще активно заниматься международной гуманитарной деятельностью в ситуации, когда у нас тоже есть проблемы с ВИЧ, не хватает больниц и хосписов?
— Одно другому не противоречит.
Мы не настолько бедны, чтобы не могли помогать другим.
Как я уже сказал, мы и так тратим на содействие международному развитию существенные средства.
— Критики скажут, что их можно было бы потратить и внутри страны.
— Проведу параллель. Вот есть НКО, которая спасает бездомных стариков, а есть НКО, которая спасает онкобольных детей. Вы же не скажете первым, какого черта вы тратите деньги на бездомных стариков, когда у нас столько онкобольных детей? А есть же еще люди, которые спасают бездомных собак. Речь не идет о ситуации, когда надо выбирать между одной бедой или другой.
Кроме того, наша страна только выигрывает от подобных проектов за рубежом. Приведу конкретный пример: в Таджикистане есть район, где распространен штамм резистентного туберкулеза. Люди, которые из этого района приезжают на работу в Россию, везут с собой эту заразу. Можно взять и запретить им приезжать, а можно за сравнительно небольшие деньги сделать там пять скважин и поставить станцию для питьевой воды, потому что они пьют воду грунтовую, которая этим штаммом заражена. Помогая Таджикистану, мы одновременно помогаем и себе.
Другой пример: в Афганистане накапливается огромное количество игиловцев (бойцов запрещенного в РФ «Исламского государства.— “Ъ”), которых не добили в Сирии и Ираке, часть из них выходцы из бывшего СССР. Они копятся там у северной границы, что, безусловно, нас беспокоит, наши спецслужбы мониторят эту ситуацию. Эти люди мечтают перейти афгано-таджикскую границу, а далее распространить свое влияние по всей Центральной Азии. Мы можем что-то сделать, чтобы в кишлаках они не находили поддержку, чтобы их не кормили и не прятали, чтобы они не рекрутировали там новых людей. Если мы будем ставить памятники Пушкину и устраивать круглые столы, то мы потеряем Центральную Азию, и дальше боевики полезут к нам. А если мы в этих деревнях откроем фельдшерские пункты, сделаем доступной скорую помощь и направим в местные школы и больницы русских учителей и врачей (которых там много было в советское время), то шансы, что исламисты не пройдут, вырастут. Это не благотворительность, это нам самим пойдет на пользу.