Мутанты революции кисти Рублева

Авангардист в Третьяковской галерее

выставка живопись


В Третьяковской галерее открылась выставка к 100-летию Георгия Рублева. В истории русского авангарда появился новый персонаж первой величины, считает ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
       Это редкая выставка в стенах Третьяковки, когда в залах довольно ощутимо витает запах совсем больших денег. Суть тут очень проста. На стенах висят работы, которые представляют собой уникальный пласт русского авангарда — 30-е годы. Вещи с безупречной биографией, качество такое, что крупнейшие музеи искусства ХХ века — и Тейт, и Помпиду, и Гуггенхайм — с удовольствием их купят. Четыре работы — на правах визитной карточки в коллекции Третьяковской галереи, а все остальные — пока собственность семьи. В марте этого года умер сын художника, который держал эту коллекцию, и теперь есть пять наследников, которые в принципе готовы к продаже.
       Георгий Иосифович Рублев — персонаж с уникальной для авангардиста биографией. Успешный советский художник, дожил до 1975 года. Сталинский монументалист, писал колоссальные плафоны в стиле Тьеполо с безоблачно счастливыми советскими людьми в безоблачных небесах. И — очень умный человек — практически никогда не показывал своих картин. За исключением двух случаев: в 1944 году небольшая выставка в Союзе архитекторов (по военному времени критика была не слишком заметной) и в 1969 году большая персоналка, когда было показано почти все. Но 1969 год — не нынешнее время, тогда статус сталинского монументального художника не позволил высоко оценить авангардизм "для себя", тем более что тогда еще открывали Фалька и Филонова, а вовсе не второй эшелон. Тогда его не открыли. И вот теперь перед нами нетронутый, нераскрученный, свежий классик авангарда с непроданным наследием в 200-300 работ.
       Пожалуй, единственное его отличие от других классиков в том, что расцвет приходится на тридцатые годы. Все категории его поэтики сдвинуты относительно ценностей традиционного авангарда. У него нет категорий истины, мессианства, открытия первооснов мироздания, у него нет ни устремленности в будущее, ни призывов к нему, у него есть ощущение абсурда устоявшегося бытия. К классическим художникам-авангардистам он относится примерно как Хармс к Маяковскому.
       Ну вот, например, его "Пионерский оркестр" 1930 года. В одной фигуре пионера узнается музыкант из панно Матисса "Музыка", в другой — персонаж из картины Михаила Ларионова. Сначала думаешь: ну вот, вторичный художник, цитаты известных вещей. Чем больше смотришь, тем больше чувствуешь: нет, не цитаты. Они как-то удивительно органично и слаженно поют эту свою пионерскую музыку. Как-то сразу чувствуешь, что вот они и впрямь такие были, эти пионеры 1929 года, это у них такая природа, а не то что художник их так нарисовал.
       Такой же его "Участник художественной самодеятельности" 1930 года. Совсем по-ларионовски закинувший ногу на ногу, он сидит на табурете и самозабвенно играет на гармошке, ноги и голова вывернуты, шея покоится на петлицах с неразборчивой желтой надписью, что-то вроде "НКВ". Человек, чувствуется, решительный, военный — то ли в гражданскую намахался, то ли сейчас еще высшую форму социальной защиты осуществляет, а на отдыхе самозабвенно-сладким тенорком выводит: "На Дону и в Замостье тлеют бе-елые кости, над костями шумят ветерки-и-и".
       Самая известная работа Рублева — портрет Сталина в кресле (теперь уже в коллекции ГТГ). Сталин сидит в плетеном кресле, опять же закинув ногу на ногу, и читает газету "Правда". Кресло это в вывороченной перспективе подвешено к красному фону, который круглится вокруг кресла, сталинских ног и головы, из этих круглящихся потоков теплого красного у ног Сталина возникает красная же лиса-собака, то ли уютно лежащая, то ли летящая по этому красному воздуху. Центром всего этого вращения оказывается черное лицо Сталина, довольно улыбчивое и даже не страшное, хотя не можешь отделаться от ощущения, что он читает "Правду", которую редактирует Бухарин. Но не палач, скорее восточный кайфуша, приятно покачивающийся в центре теплого кровавого ветерка за чтением газетки.
       Рублев совершает какую-то фантастическую метатезу. Он попадает в 30-е годы примерно как Гоген к таитянцам. Конечно, понимаешь, что вот это Гоген, что это его стиль, его художественное видение, но, с другой стороны, все же нет-нет да и подумаешь: Гоген тут ни при чем, просто таитянцы такие. То же ощущение от Рублева. Нет, конечно, это он своим стилем, своим видением так трансформирует мир, но нет-нет да где-то вертится ощущение: да ни при чем он, просто люди такие. Вот энкавэдэшник играет на гармошке. Вот пионеры зачарованно дудят "взвейтесь кострами" в синей пустыне пейзажа. Вот товарищ Джугашвили кайфует в кресле-качалке. Согласитесь, в каждом из этих сюжетов есть какой-то абсурд, какое-то нарушение бытия. Так он их и рисует.
       В какой-то момент вдруг понимаешь, что случилось. Он авангардист второго поколения. Авангардисты первого ставили своей целью переделать мир — они и переделали. Вот новые люди, и каждому художнику досталось свое. Мальчик из "Музыки" Матисса стал пионером, ларионовский "отдыхающий солдат" — палачом из НКВ, кинто Пиросмани — товарищем Сталиным в кресле. Им всем хорошо при том, что дела они творят страшные, но это у них такая природа — авангардная. Мутанты революции. Вроде таитянцев.
       Мы провели уникальный авангардный эксперимент по изменению природы человека. А это — фиксация результатов данного эксперимента. Уникальные художественные результаты. Больших денег стоят.
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...