68-й Берлинский фестиваль продлится до конца недели, но его предварительные итоги уже готов обсудить Андрей Плахов.
Черно-белое «Время дьявола» филиппинца Лава Диаса вполне красочно изображает времена диктатуры Маркоса
К середине фестиваль набрал высоту, но выдающимся фильмом в конкурсе оказался только один — «Время дьявола» Лава Диаса. Уже не первый раз филиппинский режиссер обращается к 1970-м — временам правления Маркоса (в фильме диктатора зовут Нарциссо), погрузившего страну во мрак террора и депрессии. Так называемая народная милиция под контролем армии преследует инакомыслящих, поощряет доносы, особенно достается интеллигентам. Поэт и учитель Хуго и его жена Лорена, работающая в больнице, выделены крупным планом среди других жителей деревни, где проводит зачистки банда облеченных властью уродов, опираясь в своих бесчинствах на живущие в народе суеверия. Как и все фильмы Диаса, этот тоже имеет нестандартный (четырехчасовой) метраж, требует от зрителей предельного терпения и концентрации, но вознаграждает поразительными по глубине мизансценами и мистическими кадрами джунглей с их инфернальной мощью. «Время дьявола» — это еще и опера: все персонажи распевают пронзительные речитативы, и даже жуткая сцена пыток и изнасилования дана через пение и танец. Палачи сливаются с жертвами в саркастическом припеве «ла-ла-ла», что вызывает поначалу чуть ли не комедийный эффект, но потом только обостряет экстаз и ужас происходящего.
Остальным фильмам оказалось далеко до этой художественной планки — и французскому кинороману воспитания «Молитва» Седрика Кана, и итальянской мелодраме Лауры Биспури «Моя дочь», и иранской абсурдистской комедии Мани Хагиги «Свинья». Герой последней, тщеславный кинорежиссер, внесенный властями в черный список, мечтает, дабы обратить на себя внимание, стать мишенью серийного убийцы. Ничего не скажешь, лихо придумано: иранцы умеют вывернуть наизнанку даже реальную, совсем не веселую ситуацию своего подцензурного кинематографа. Однако жанровое, изобразительное и актерское решение этой остроумной коллизии оказалось довольно плоским.
Особняком в конкурсе смотрится экзистенциальная драма немца Филипа Грёнинга «Моего брата зовут Роберт, и он идиот». Юные брат с сестрой, близнецы, готовятся к экзамену по философии в поле и у соседнего озера. Однако немецкая философия до добра не доводит: обчитавшись Хайдеггера и обпившись пива, которое они таскают с бензоколонки, близнецы пускаются во все тяжкие, давая волю опасным инстинктам и инцестуальным желаниям. Главный волнующий их попутно вопрос — природа настоящего времени: в каждый момент оно превращается в прошедшее и предвещает будущее, само же проваливается в черную дыру. В этот разрыв времени попадают и сами герои, и вместе с ними, увы, режиссер фильма: несмотря на серьезные амбиции и несомненную кинематографичность, картина не выдерживает слишком крутого перепада от высокой философии к «банальности зла».
На общем фоне кого-то впечатлила норвежская «Утейа, 22 июля» Эрика Поппе. Реконструкция бойни, развязанной фанатиком Брейвиком, снята одним кадром (метод, становящийся уже расхожим) глазами добропорядочной девушки, которая мечтает стать членом норвежского парламента. Неплохо начинаясь, фильм во второй половине, изображающей метания молодых людей между скудными кустами и скалами острова, превращается в подобие компьютерной игры. С самого начала для опытного зрителя ничего не стоит вычислить, кто из главных героев погибнет, а кто останется в живых. Но настоящей этической проблемой становится то, что закадровый Брейвик начинает восприниматься не как порождение кризиса скандинавской демократии, а как инопланетяне из ужастика или абстрактный карающий Рок.
Точно таким, как можно было ожидать, оказался фильм Гаса Ван Сента «Не волнуйся, он далеко не уйдет» о жизни Джона Каллахана, дебошира и алкоголика, оказавшегося в результате своего образа жизни в инвалидной коляске, зато открывшего в себе незаурядный дар карикатуриста. Тут все, как положено в прогрессивном мейнстриме: есть геи, лесбиянки, больные СПИДом, подростки на скейтбордах, Руни Мара в роли феи-спасительницы и Хоакин Феникс в рыжем парике — готовый претендент на приз за мужскую роль.
С гораздо большим удовольствием я бы наградил за женскую роль немку Мари Боймер, которая в картине Эмили Атеф «Три дня в Киброне» совершила почти невозможное — сыграла Роми Шнайдер на закате ее жизни, звездной, блистательной и нескладной. В течение трех дней на курорте в Бретани франко-немецкая актриса дает откровенное интервью журналу «Штерн», вдрызг напивается шампанским, срывается, безуспешно пытается поговорить по телефону с сыном, ссорится с лучшей подругой, флиртует с давним поклонником-фотографом, позирует ему, прыгая по скалам, и ломает лодыжку. Помимо актерской удачи, фильм привлекает элегантной черно-белой фактурой, неглупыми мыслями о цинизме журналистской профессии, а заодно и обаянием приморской природы в мертвый сезон.
В параллельной программе «Форум» прошла премьера документальной работы Сергея Лозницы «День Победы». Камера фиксирует происходящее в берлинском Трептов-парке 9 мая у памятника советским воинам, а тут есть на что посмотреть. Впечатление, будто в этот день в пополнение к местным жителям сюда переселился весь бывший СССР со своим общим прошлым и настоящим, полным противоречий, еще больше раздуваемых пропагандой. Тут и «Ночные волки», и нацболы, и поборники особой русской нравственности, и украинки в вышиванках. И ангажированный немец-левак, толкующий про фашистскую природу государства ФРГ, и даже две собачки, везущие на тележке портрет Сталина. Тут поют и пляшут, «Калинка» переходит в лезгинку, звучат и «Молдаванка», и Окуджава и Тухманов, и под сурдинку — украинская лирическая песня «Черные брови, карие очи», затрагивающая какую-то больную струну. Тут зачитывают многонациональный список погибших за Берлин: кажется, хоть на один день можно примирить непримиримых, залатать разрыв времени. Камера укрупняет фрагменты барельефа, сделанного по эскизам Вучетича, рассматривает золотом выведенные на камне догматические сталинские цитаты. А потом люди проходят внутрь монумента — в ритуальное святилище, некоторые крестятся, другие просто стоят, кладут цветы. Сквозь наслоения спекуляций и фальшивого декора пробивается подлинное чувство, не требующее громких слов. Да и слов вообще.