Елена Кравченко, профессор социологии из МГУ, заинтересовалась жизненным путем Макса Вебера. Книга ее (Марк Вебер. М.: Весь мир, 2002) устроена так. Сначала она рассказывает нам, что Макс Вебер был такой сложной многообразной фигурой, что без понимания его биографии невозможно понять, что он писал. Он был ужасно, ужасно противоречив. Выдающийся ученый, он написал про себя, что он не ученый, а, скорее, политик. Но в политике он ничего никогда не сделал, был слишком чист и наивен для этих занятий. Мама у него была жесткая протестантка, отгородившаяся от мира в представлении о несовершенстве всего сущего, а папа очень даже наоборот. Мама очень обиделась на папу, Вебер ее поддержал, а папа умер, и он переживал. Он был человек, мятущийся между свойственными ему представлениями о благородстве и долге и большим интересом к женщинам. Ну и так далее.
Потом нам рассказывают, в какое сложное и противоречивое время он жил. Тут тебе и первая мировая война, и крушение империй, и Ницше, и Фрейд, и авангард, и русская революция. Переоценка всех ценностей, крушение всех идеалов и неясность в смысле появления новых.А потом начинается довольно беглое, но, впрочем, вполне внятное изложение основных научных положений Вебера. Протестантская этика, конструирование ценностей, служение выбранной тобой системе ценностей, проблема свободы, конструкция общества как среды для индивидов — знакомые, уже отчасти азбучные, но при этом все еще очень притягательные интеллектуальные конструкции. Но при этом совершенно непонятно, как биография Вебера и даже интересное время, в которое он жил, отразились в его трудах. Ни протестантки-мамы, ни многочисленных романов, ни авангарда, ни Фрейда в этих конструкциях не прочитывается.
Понятно раздражение: тебя вроде как обманули, но непонятно, почему обманули. Дело вроде бы просто в безнадежности хода — ведь, по сути, здесь делается ровно то же самое, что делают исследователи Пушкина, когда доказывают нам, что "не дай мне Бог сойти с ума" невозможно понять без тщательного штудирования его донжуанского списка. С ученым получается точно так же, как с поэтом: сколько ни изучаешь биографию, для понимания его идей это вроде ничего не дает.
Потом соображаешь, что проблема все же, быть может, в самой Елене Кравченко. Скажем, разбирает она центральный тезис Вебера о том, что в рамках протестантской этики капиталистическая деятельность, накопление денег и работа с ними является формой служения Господу и работой во славу его. Доходчиво так растолковывает, как это у Вебера получилось. А потом добавляет, что, конечно, одно дело — работа с деньгами во славу Господа, а другое дело — когда мир голого чистогана без всякой этики вытравливает из людей последние остатки нравственного сознания. В чем разница — показать невозможно, и там и здесь деятельность одна и та же. Но есть некие априорные идеи: одно дело у Вебера, а другое — у нас. Тогда вдруг из автора вылезает тот знакомый доцент МГУ, у которого в голове две системы ценностей: одна — знание западной науки, другая — представление о том, что капитализм — мир голого чистогана, и совместить их он не в состоянии. И в голове у этого человека есть представление о том, что невозможно оценить человека без представления о том, как он страдал, как он любил и вообще какой он был. Поэтому к краткому изложению идей необходимо приложить выспреннюю биографию.
Это очень русское представление, и оно прекрасно действует в отношении русских авторов. Но возможно ли то же самое в отношении иностранцев — вопрос.
Вот, скажем, вышли воспоминания Жана Кокто (Портреты-воспоминания. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2002). Трудно назвать фигуру известнее, интереснее, ярче, а кроме того, сама биография Кокто — часть искусства. Но вот читаешь — и ощущение, что это, наверное, про папуасов. Какой-то Ледовый дворец, куда он ходит, а там на коньках с шести часов катаются кокотки — выбирай любую. Почему на коньках? Или его дядя, который был лысый и поэтому накупил себе несколько париков и менял их, чтобы показать, что волосы у него постепенно отрастают. Клоуны Футит и Шоколат в старом цирке, который непонятно, где расположен, и непонятно, как шутковали эти клоуны. На всю книгу — одна знакомая реалия: "Вокруг света за восемьдесят дней" Жюля Верна. Так и то он знает эту вещь в виде пьесы, и Филеас Фогг, который, как нам всем прекрасно известно, был высокий поджарый английский джентльмен, по его мнению — толстый приземистый с брюхом и бакенбардами южанин. И как тут, спрашивается, понять его биографию, мысли и чувства?
Когда читаешь это, вдруг понимаешь, что все наоборот. Не биография, не жизненные реалии важны для понимания творчества, а наоборот, творчество есть единственная зацепка, благодаря которой совершенно неизвестные и неинтересные подробности биографии вдруг обретают какую-то ценность. Оно их вытягивает за собой, и только из-за "протестантской этики" Макса Вебера нам интересно, что его мама была протестанткой.
Но с другой стороны, когда это узнаешь, возникает ощущение легкой паники. Вот Кокто представлял себе Филеаса Фогга толстым усатым южанином. А что если Вебер представлял себе протестантов в виде мамы и написал свою книгу как бы про нее? Как тогда его, Вебера, понимать?