5 декабря умер художник Владлен Гаврильчик (1929–2017). Через месяц в самой старой петербургской галерее, галерее «Борей», открылась первая его посмертная выставка. Будут выставки еще, будут музейные и помпезные, но эта первая, поминальная, должна была состояться именно в подвальчике на Литейном проспекте: здесь его много раз выставляли, здесь издали книгу его стихов, здесь он сидел и тянул что-то из рюмки, здесь был и есть дом для таких, как он, людей, которые никому ничего не хотят доказывать. О последнем из ленинградских могикан рассказывает Кира Долинина.
Советские дети, старики, военные растворяются в ностальгической нежности Гаврильчика
Фото: Евгений Павленко, Коммерсантъ / купить фото
Интересоваться изобразительным искусством в Петербурге и не знать Гаврильчика было невозможно. Возможно было не видеть его картин, но его самого, седого, патлатого, с узкими светлыми и насмешливыми глазами, в вечном картузе, тельняшке и, казалось, всегда в одном и том же потертом пиджаке, не заметить было нельзя. Он, как домовой этого города, бродил по маленьким галереям и музейным залам с лепниной, как по собственной коммуналке, где ему принадлежит каждый угол, на который он соизволит взглянуть. Его любили и уважали. Его стихотворные строчки давно вошли в городской фольклор, но их автора большинство цитирующих никогда не знали: «Молодые организмы / Залезают в механизмы, / Заряжают пулеметы, / Отправляются в полеты / И растаивают в дали, / Нажимая на педали».
Сама биография Гаврильчика была произведением искусства. Высокосознательное имя, отец — командир-пограничник, раннее детство в Средней Азии, на погранзаставах, мать бросила сына на отца, отец погиб в Курской битве, об Ашхабадском художественном училище, куда мальчик только что поступил, пришлось забыть: как ребенка погибшего офицера его определили в ташкентское суворовское училище. Служил вахтенным офицером, в 1955-м, уволившись в запас, оказался в Ленинграде, работал инженером в КБ, но начиная с 1970-х пошел по пути экономии времени и сил, нужных ему для живописи: плавал шкипером, кочегарил. Не вылезал из библиотеки Академии художеств и отдела эстампов Публички, кружил по Эрмитажу, то там то сям учился понемногу, познакомился с бывшими филоновцами, стал участвовать в квартирных выставках и в тех двух-трех официальных, которые разрешили. Пил и писал. Писал картины и стихи. 1980-е, 1990-е, 2000-е изменили мир вокруг, но ничего не поменяли в самом Гаврильчике. «Гаврила говорит» — так он начинал разговор по телефону, и никаких уточнений больше не требовалось. Пока его старые подельники по неофициальным выставкам строили свое героическое прошлое, пока молодые и кичливые тусовались и играли в большое западное искусство, пока совсем новые люди открывали новые дорогие галереи и пили на вернисажах из правильных бокалов для шампанского, он шаркал по своему городу-коммуналке и говорил нам о нежности и любви к жизни как таковой: «Человек, томим талантом, / Бабу снежную слепил. // И в стремлении галантном / Эту бабу полюбил».
Его работы долгое время относили к наивному искусству: надо же куда-то отнести. Но нет, наивом тут и не пахнет. Он слишком много знал об искусстве и слишком хорошо понимал, что делает и в каких пропорциях. Его «перерисовки» картин из школьной хрестоматии не ерничество, а «пересказ» культового образа через оптику ребенка, которого заставили пересказывать. Его советские старики, военные и дети застыли в открыточных позах и растворяются в ностальгической нежности нарисовавшего их художника. Гаврильчик переводит тяжеловесный и душный советский изобразительный язык на язык улицы, подворотен, очередей и густо пахнущих мочой и пивом забегаловок. Нет существа романтичнее, чем ленинградский алкоголик зимой. Картины, будто сотканные из бесконечных монологов и видений забытых властью и обществом людей, складываются у Гаврильчика в мир прекрасных идей и чувств, где любви больше, чем боли, где она лечит и без нее никак: «Погода стоит петроградская. / И слякоть, и дождь, и туман. / Увы, ситуация б…ская, / Мучительно нужен стакан». В первой строфе этого стихотворения вместо «стакана» стоит «наган». Но Гаврильчик не был бы Гаврильчиком, если бы стакан не победил. И если бы радости в жизни не было куда больше: «Все прелестно! Все красиво! / Там мужчины дуют пиво, / Там народ спешит в кино, / Там транзистор, там гитара, / Где ни плюнь — повсюду пара. / Всюду радости вино».