концерт классика
В Большом театре состоялся очередной концерт цикла "Камерные вечера в Бетховенском зале". Канадский пианист Марк Андре Амлен сильно впечатлил ЕЛЕНУ Ъ-ЧЕРЕМНЫХ скучным отношением к шлягерам и крайне живым — к малоизвестным фортепианным опусам.
Концерт открывала "Чакона" Баха, потом шла шумановская "Фантазия до-мажор". То и другое обычно знаменует виртуозный разряд исполнителя и степень его погруженности в рыночный мейнстрим. Знакомым с шикарно драматической версией "Чаконы" от Евгения Кисина, слушая Амлена, трудно отделаться от уничижительного "кишка тонка". Канадец играет "Чакону" в хрестоматийных контрастах громко-тихо, тонко-жирно. Мизинцем правой руки виртуоз, награжденный в 2000-м Grammy (за запись этюдов Шопена--Годовского), частенько мажет мимо клавиш, а баховскую импровизационность гримирует недалеким подобием под позднего Бетховена.
То же, только еще скучнее, в "Фантазии" Шумана, романтические благозвучия которой Марком Андре Амленом (Marc Andre Hamelin) воспринимаются как повод для оправдания варварских forte и однообразно тусклых piano. Всего двух красок, на которые рассыпано богатое содержимое трех шумановских частей, достаточно, чтобы почувствовать заокеанский прагматизм, с глубокой наивностью превращающий шедевр в гамбургер: главное, чтоб сытно и много, а уж вкусно ль — не вопрос. Впечатление, что в органике известной записи Марты Аргерих (Martha Argerich, уж она-то играет "Фантазию" эталонно) или в радикальной аналитике румынского гения Раду Лупу (Radu Lupu, от чьей эксклюзивной интерпретации замирал даже взыскательный Зальцбург) никто попросту не нуждается. Да и вся взрощенная Европой культура фортепианного романтизма не более чем добыча простой и бесхитростной культуры великого своей дикостью (в голливудском смысле) Запада.
Между тем персональная творческая программа канадского виртуоза как раз и состоит в констатации дисбаланса между известным и забытым пианизмом. Собственно, кто из великих пианистов был без странностей? Горовиц или Рихтер, любительски самостоятельно постигавшие свой инструмент? Гленн Гульд, который предпочел концертному залу добровольное заточение в фоностудии? Марта Аргерих, из-под романтической безупречности которой то и дело выглядывают авангардистские рожицы? Или Раду Лупу — концертно оживший аналог Гленна Гульда, завязшего в студийном диалоге с музыкой прошлого?
Все это я к тому, чтобы доказать уникальность художественной ниши Марка Андре Амлена, умудрившегося привести в движение огромный музей романтического пианизма посредством собственного, в чем-то наивного, а в чем-то изощренного, но в обоих случаях дико дилетантского обращения с ним. Когда перед Амленом шедевр вроде "Чаконы" Баха или "Фантазии" Шумана, он их копирует согласно хрестоматийному канону. Вживую это звучит скучно. В записи, естественно, сильнее, почти музейно. Зато если в его поле зрения раритет вроде сонаты-идиллии Николая Метнера или симфонии для фортепиано второразрядного листовского современника Шарля Валантена Алькана, Марк Амлен начинает медитировать, игнорируя исторические, географические и эстетические барьеры с легкостью неофита. И тут, наблюдая, как то стынут, то бесятся его пальцы и возбуждается идентичная авторской фантазия, уже не отделаться от мысли, что искушение дикостью порой приносит такие плоды, каких пианистам академической выучки ни в жизнь не видать — слишком уж культурного они воспитания.