В Государственном Кремлевском дворце фонд Любови Казарновской при поддержке правительства Москвы представил поп-шоу двух оперных певцов — местной сопрано Любови Казарновской и четвертого тенора мира Хосе Куры (Jose Cura). На концерте побывала ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ.
Режиссура Дмитрия Бертмана легко узнавалась по звездочкам, развешанным на черном ажуре кулисных драпировок, резким лучам софитов, направленных в публику, и фалдам золотого занавеса на заднике, куда компьютерно проецировались то белые горошины, то палки-закорючки, то разлагающиеся из красного в синее цветовые пятна. Нарядное оформление, не раз использованное господином Бертманом в концертах Монсеррат Кабалье в "Гостином дворе", в Кремле воспринималось подсказкой. В том смысле, что все будет так скучно, что только оформительской мишурой и можно пустить пыль в глаза.
В глаза пустилось, правда, еще кое-что. На четверть заполненный партер, куда согнали публику с балкона и амфитеатра. И два видеоэкрана, транслировавшие крупные планы "суперзвезд", разглядывать которых надо было, поскольку слишком уж часто они поворачивались к публике тылом.
Выходя то поодиночке, то парой, Хосе Кура в черной рубахе навыпуск и Любовь Казарновская в ярких и смелых декольте задали какой-то цыганистый образ оперных певцов, прибитых друг к другу необъяснимой превратностью кочевой судьбы. Нечто цыгански-нахальное априори было уже в том, что госпожа Казарновская, как сообщал буклет, представляет тут своего коллегу Хосе Куру. Такое впечатление, что перед нами не местная знаменитость, а чисто не расстающаяся с Хосе Курой звезда аналогичного ему ранга.
Запоздало сообразив, во что он ввязался, Хосе Кура весь концерт уворачивался от навязчиво желавшей то приобнять его, а то и нескромно прильнуть сопрано-вамп. Что в потоке инсценируемых ею квазиоперных жестов привело, прямо скажем, к вопиющему контрасту. Ну как, скажите на милость, воспринимать финальный дуэт Аиды и Радамеса, если все септимы эфиопской принцессы, крикливые и фальшивые, буквально отталкивают от нее египетского военачальника. Да и в других общих с госпожой Казарновской номерах — терцете из "Трубадура" (за третьего тут вяло спел Андрей Батуркин), как и в финальном акте "Тоски", Хосе Кура все время провоцировал догадку, что происходят-то на сцене вовсе не вердиевско-пуччиниевские, а гоголевские страсти-мордасти. Прямо-таки Вий, защищающийся от ведьмачки спасительным "чур меня, чур".
Сам Хосе Кура пару раз и впрямь показал класс, насколько, конечно, это возможно в условиях пения в радиомикрофон (с постоянными тресками) и под действующий на нервы оркестр Владимира Зивы (с постоянно позорившейся флейтой). Первый раз это случилось, когда Хосе Кура на глазах воплотился в Каварадосси, присев у самого краешка сцены, чем убедительно изобразил себя пленником тюрьмы Кастель Сант Анджело (то есть взял как актер). Второй раз — когда пел арию Калафа Nessum Dorma, продемонстрировав помимо блестящего верхнего "си" и неправильного произношения (dorna вместо dorma) колоссальную артистическую выдержку. В том смысле, что певец не остановился, когда оркестр в первой же фразе разошелся с ним чуть ли не в целый такт. Впрочем, эту арию Хосе Кура спел бы и с закрытыми глазами. А вот принимать с закрытыми глазами приглашения Любови Казарновской, подозреваю, уже никогда не будет.