Вчера у городских больниц весь день простояли родственники бывших заложников. К родным их не пускали и на их вопросы не отвечали. Пережившие захват "Норд-Оста" снова стали заложниками. Корреспондент Ъ ОЛЬГА Ъ-АЛЛЕНОВА, дежурившая вместе с родственниками у 13-й горбольницы, выяснила, что кроме выживших и погибших есть и пропавшие без вести. Официально эти люди вообще нигде не числятся.
Когда их начнут отпускать домой?
С раннего утра к больнице #13 стали приходить люди. Пробивались сквозь толпу к черным металлическим воротам, спрашивали, когда отпустят их близких, и ждали ответа. Милиционеры, дежурившие на воротах, отвечали скупо или вообще не отвечали. Еще накануне врачи пообещали выписать 200 человек, но с утра сказали, что вряд ли будет и полсотни. Всего в эту больницу после штурма поступило 349 человек.Здесь, у больницы, встречаются те, кто провел двое суток на улице Мельникова. Радуются, будто видят старых друзей. "И вы здесь? Ну слава Богу! Как ваш Саша?" — "В реанимации. С потерей зрения и слуха. Говорит медленно. Ну ничего, ему 17 лет, пройдет. Главное, что жив. А ваша как?"
В толпе, прислушиваясь к обрывкам фраз, ходит Анатолий Васильевич Белоусов. Он ищет дочь Любу, ей 28 лет, и в трагическую среду она с подружками была в театре на Дубровке.
— Я в штаб ходил, они списки выносят, но нет ее в списках. Они говорят, может, она в коме? — с надеждой спрашивает у меня мужчина.
— А по "горячей линии" звонили?
— Вчера весь день звонил, у них то занято, то не берут трубку. Я ведь все больницы обзвонил. 1-я, 3-я, 7-я, 15-я, 53-я, 13-я... Может, еще есть какие? Нет ее нигде. Вот фотографию принес. Она с подругами на семинаре была. А после пошла на спектакль. Одна из подруг здесь. Говорит: когда все началось, на полу вместе лежали.
— Надо бы в морги позвонить,— тихо произносит стоящий рядом мужчина в черной шапочке. Белоусов даже не поворачивается в сторону говорившего. Только губы прыгают.
— Она жива. Она не может по-другому...
— Я в Чечне служил, они и тогда говорили: я чеченец, я человек, а ты никто,— говорит мужчина в шапочке.— Правильно решили с этим штурмом. А то эти суки всех взорвали бы.
— Это вы потому, что ваша дочь жива,— горько говорит совсем седая женщина.— А мою тоже никто найти не может.
Из больницы выходит медсестра с какими-то бумажками и зачитывает фамилии тех, кто находится в больнице. Люди бросаются к ней. В давке никто ничего не слышит. Медсестра читает быстро, будто выполняет ненужную обязанность. Кто-то спрашивает, почему не берут передачи. Больничная девушка как будто не слышит и не видит ничего, кроме своего списка.
У толпы, где зачитывают списки, снова вижу Белоусова. Он старается внимательно слушать фамилии, на лице обреченность.
Из окна кто-то кричит: "Вика!" Люди радостно показывают друг другу на первого появившегося в окне. Чтение фамилий прерывается на несколько секунд. "Девочка моя! Не высовывайся, закрой окно, простудишься ведь!" — счастливо плачет внизу женщина. "Мамка, меня сегодня не выпустят, иди домой, телик посмотри, ну не плачь!" — кричит девушка в окне. Все улыбаются. Медсестра снова начинает зачитывать список.
Белоусов пробивается к воротам, что-то сжимая в руках. "Возьмите, пожалуйста, посмотрите! Посмотрите, может, она у вас?" Он пытается передать в щель между воротами фотографии дочери. Фотографии у него не берут. "Женщин неопознанных у нас нет",— отвечает милиционер.
— Вы что-то скрываете! — кричит женщина милиционерам. Вчера сказали, что поступило 349 человек. А сейчас в списке только 319! Где остальные? Они умерли?
Милиционеры молчат.
— Я вчера видела, как два тела грузили в машину,— тихо говорит еще одна женщина.
— А я видел, как их вывозили с Мельникова,— это стоящий рядом с нами мужчина.— Там в автобусы навалили тела, прямо на пол свалили, и автобусов было много.
— Так, может, это живые были, только без сознания?
— Что же их тогда как мертвых? Свалили в кучу... Где руки, где ноги... И совсем раздетые были...
Через час ворота приоткрылись: стали принимать передачи. Люди снова бегут к воротам. Кто быстрее. Передачи берут дозированно, можно не успеть. Еще раньше из больницы вышла женщина, которая сказала, что все пакеты с передачами складываются на первом этаже, никто не относит их больным. Но люди все равно пытаются передать свои пакеты. Давки никто не замечает. Люди, стоящие здесь вторые сутки, не чувствуют холода и голода. Они не плачут, смотрят в серые больничные окна и на такие же серые лица милиционеров, пытаясь понять, в чем они провинились и почему их не пускают к близким.
— Ну скажите хоть что-нибудь! Кто умер? Что же вы как памятники!
— Зачем вы издеваетесь над нами? Когда их начнут отпускать домой?
Черные ворота снова закрылись.
Никто не верит
Плачущих женщин успокаивает высокий солидный мужчина.— Они все в состоянии средней тяжести,— говорит он.
— А что это такое, вы знаете?
— Я врач. Это значит, они уже пришли в себя, но не могут ходить.
Вокруг мужчины собираются люди.
— Нас, кто не нашел своих родных, очень много,— вздрагивает через слово женщина с фотографией молодого человека в руках.— Мы просили в штабе: дайте нам автобус, чтобы мы морги объездили. А они говорят: то, что вы сейчас говорите, не так важно. Мы одержали победу, что же вы ее портите своими криками.
Женщина эта — Карпова Татьяна Ивановна. Ее сын — Саша Карпов — потерялся. Нет его среди пациентов городских больниц. Татьяна Ивановна приехала в 13-ю, потому что здесь больше всего заложников. Может, кто-то видел ее Сашу.
— Последняя просьба его была: мама, выйди на Красную площадь,— говорит Татьяна Ивановна.— Он просил, а мы не вышли. И вот теперь его нет. И я даже не плачу.
Женщину бьет дрожь. Муж гладит ее по руке.
— И фотографии не берут! Я им сую, а они — запрещено. Кем запрещено, кричу? ФСБ запретила, говорят.
— А вы в штабе были? — спрашиваю у Татьяны Ивановны.
— Я в этом штабе жила два дня,— говорит Карпова.— После штурма они пришли и сказали: что вы тут сидите? Езжайте домой, в больницы, всех ваших родственников увезли. Они скоро начнут вам домой звонить, а вы тут. Радоваться, мол, надо, а вы тут сидите. Я оглядываюсь, а весь зал сидит. Никто не верит. А потом как сорвались все. А сегодня прихожу, половина там. Вернулись. Потому что не нашли своих родных.
"Нас как тараканов потравили"
Из больницы выходит неприметный мужчина из охраны больницы. "Давайте записки в терапию!" — кричит он. Люди бросаются к нему. "Ну что, будут выпускать?" — "Обещают,— говорит охранник.— Только не решено пока. У них интоксикация".— "А почему вчера было 349, а сегодня 319?" — пытается докричаться кто-то. "Так не все в себя пришли, лежат без сознания. А документов нету, не зафиксируешь".— А мне дочка утром позвонила,— говорит рядом со мной молодая женщина. Я ей: "Ну как ты, что болит? Голова? Тошнит?" А она плачет: "Нас как тараканов потравили".
— Может, дочка моя там, можно узнать? — кричит кто-то мужчине из охраны.— Фотографии возьмите.
— Женщин всех опознали,— повторяет сотрудник больницы. Та, что кричала, отходит в сторону. Это Татьяна Лукашова. В ее руках стопка фотографий дочери. Дочь зовут Мария Панова, ей 27 лет. Она тоже потерялась, ее нет ни среди живых, ни среди мертвых. "Маша с подругой там была, с Аней Лаврищевой. Так Аню нашли уже, в 7-й больнице она. Позвонила нам сегодня. Ничего не помню, говорит, ищите Машу, она, мол, все время со мной рядом была, пока я не заснула. А потом я видела Машу, ее по ОРТ показали. Лежит неподвижно, а на ней маска кислородная. Ну я думаю, жива, значит, раз маску надели... Мертвым ведь не надевают?" — говорит Татьяна Лукашова.
— Она вам вообще звонила?
— Звонила, звонила, как же... Вот сначала крикнула: "Мама, мама, скажи, чтоб не стреляли"... Потом: "Я вас люблю, не волнуйтесь"... Я спрашиваю: "Вас кормят?" А она: "Не задавай глупых вопросов". Ведь жива она! Она просто флегматичная такая у меня, поспать любит. Вот и спит.
У дерева стоит еще одна женщина с фотографиями. Она ни к кому не подходит и ничего не говорит. Какая-то сердобольная старушка предложила ей пойти погреться в школу, что через дорогу. Женщина промолчала. "Хоть под крышу вон там стань, глупая,— сказала старушка.— Там хоть тесно, да не так дождит". Женщина посмотрела на старушку такими глазами, что та вдруг заплакала: "Угробили людей, свои угробили".
К 14 часам у ворот уже не протолкнуться. Невозможно отличить, где родственники, где журналисты. Журналисты самые активные: лезут вперед, к воротам, и громко разговаривают между собой. На английском, на французском, на испанском и еще черт знает на каком. Родственники за спинами журналистов ничего не слышат и переспрашивают: "Что там сказали? Какая фамилия? В какое отделение?" С журналистами, несмотря на их отвратительное поведение и дурацкие вопросы, разговаривают.
— Это был террор, как вы думаете? — спрашивает молодой испанец с задумчивым лицом.
— Да, террор,— отвечает мужчина по имени Валерий.— Когда людей берут в заложники, это всегда террор. Но погибли люди от рук своих. Мне дочка звонила, там у них все было спокойно. С детьми обращались нормально. Она мне сказала, что убита была только одна женщина в самом начале. Понимаете? А их всех под одну гребенку.
— Значит, Путин не прав?
— Слушай, при чем тут Путин? Может, операцию задумали нормально, только провели бестолково. Люди умирали от отравления не сразу, а через час, два, три...
— Значит, не надо было штурма?
— Да откуда я знаю? Что с этими зверьми договариваться?
Рядом с мобильного уже час звонит женщина. Замерзшими пальцами набирает один и тот же номер. Наконец дозвонилась. "Алло! Алло! Это хирургия? Иванова позовите! Что? Не ходит? Что с ним? Правда?" И счастливо делится с соседками: "Говорят, что ругается. Значит, все нормально".
Из ворот выезжает машина. Толпу разгоняют. Люди теснятся. У всех измученные лица. "Разойдись! Разойдись!" — с остервенением орут милиционеры. "Что же вы устроили, сволочи!" — раздается плачущий голос.
К 16 часам все несчастные и одинокие расходятся. У больницы остаются те, чьи родные живы. Им сказали, что после беседы со следователем больных станут отпускать.
Первой отпустили молодую девушку (всего из 13-й больницы вчера выписали 75 человек). С испуганным лицом она вышла из ворот и ее окружили репортеры. "Я ничего не знаю, не помню,— прошептала девушка.— Где мама?" Мама пробилась к дочери не сразу. "Пропустите нас!" — кричала она, пробиваясь к дороге. Но их не пускали. Девушке задавали вопросы, она не слышала. Женщина стала звонить: "Помогите, вытащите нас отсюда!"
Потом отпустили парнишку по имени Егор. Он растерянно оглядывал налетевших журналистов.
— Вы помните, что произошло?
— Это был самый оптимальный вариант операции,— сказал чужими словами Егор.
— Вы считаете, что операция прошла хорошо?
— Да, считаю.
— А 117 убитых?
— Разве так много? — смутился Егор.— Ну, я не знаю... Просто я живой, и друзья мои тоже.
Егор стоял в тоненьком свитере под дождем. Он не мог нигде разглядеть своих близких. Ему дали телефон позвонить. "Я на улице, там, где журналистов много",— сказал он. Кто-то сообразил накинуть на Егора куртку.
— В вас стреляли?
— Нет, ни в кого не стреляли.
— То есть расстрелов перед штурмом не было?
— Не было.
— Почему же сказали, что террористы стали расстреливать заложников? — спросил немецкий журналист.
— Я не спал в то утро,— сказал Егор.— Они, ну, террористы, вели себя спокойно. А когда пустили этот газ, то сразу ничего не поняли. Я увидел, что они забегали, ну испугались. И тут стали падать, засыпать. И я тоже отрубился.
Наконец к Егору пробился кто-то из друзей. С парня сняли куртку, и он ушел.
Примерно то же самое говорили другие заложники. Измученные, растерянные, испуганные. Мне стало стыдно бежать за людьми, которые пытались спастись от нас. Уже уходя я увидела Машу, женщину с улицы Мельникова. Ее муж работал в "Норд-Осте". "Толя, Толечка, ты поспи, не волнуйся, мы придем завтра",— говорила в телефонную трубку Маша и смотрела на больничные окна. Из окна ей махал рукой муж и тоже что-то говорил. Лицо у Маши было мокрым. Она улыбалась.
— Знаешь, его сегодня не отпустят, потому что не успели показания снять,— сказала мне Маша.— Но завтра обещали. Ну и пусть, так лучше. Ему капельницы там, уколы, витамины... Он еще очень слаб.
— Как ваши, из "Норд-Оста", говорят, все живы? — спросила я.
— Что ты! — испуганно замахала рукой Маша.— Многих не могут найти. А сегодня вот сказали, что двое наших деток умерли. Не выдержали.
ОЛЬГА Ъ-АЛЛЕНОВА