Как-то хочется церемоний, есть в них что-то успокаивающее и способствующее ощущению упорядоченности бытия. Тем более когда сегодняшняя власть начисто лишена всяких приличных церемоний и вообще ведет себя скорее в соответствии не с государственным, а с бизнес-протоколом, проложенным, правда, экзотическими национальными плясками Юрия Лужкова. Книга Ричарда Уортмана идеально отвечает задаче — в ней подробно и неспешно описывается история церемоний русского двора от Петра I до Николая II.
Правда, по мере прочтения книги убеждаешься, что церемоний таких уж наверняка больше не будет. Уортман приходит к выводу, что церемония была самой душой русского двора, что это не столько орнамент власти, сколько ее суть, и, собственно, сам феномен государства осознается в момент церемонии. Это требует визуального контакта, соприсутствия, участия в церемонии, а слишком большие церемонии русского двора сегодня ни под каким видом не влезут в телеэкран. Церемониальность съело телевидение.Но обнаружив этот феномен соприсутствия и сопричастности подданных церемониям двора, немедленно упираешься в вопрос: что, собственно, подданные в них, церемониях, понимали? Уортман детально прослеживает, как те или иные аспекты сценариев предъявления русских императоров копируются то из описаний триумфов цезарей, то из церемониалов немецких, голландских, французских, английских, как одно накладывается на другое и вместе образует совершенно уникальное либретто. Если учесть, что каждое действие церемонии глубоко символично, имеет свой подтекст и свое прочтение, а эти подтексты и прочтения — сплошь иностранные, то получается какой-то таинственный шифр, начисто никому и не внятный. И тут парадокс: с одной стороны, у нас эта церемония — самая суть власти, а с другой — никто не понимает, что и зачем они делают.
И вот тут открывается главный и самый интересный вывод Уортмана. Прелесть всех этих знаков как раз в том и заключается, что они невнятные. Потому что главный ресурс русской власти заключается в том, что она иностранная. В мифологии русского престола от Рюрика и до Николая I именно иностранность власти является основанием ее легитимности, именно ее несходство с подданными определяет ее особую природу. Причем неважно, какая иностранность имеется в виду: царь Алексей Михайлович в своей шапке Мономаха, со своими наплечниками — бармами, в кафтане турецкого бархата (все это изображало византийского императора) был таким же диковинным и иностранным чучелом, с точки зрения обычного русского человека, как и Петр Великий в голландском черном сюртуке и в парике. И именно этой своей иностранностью они и ценились.
Этим объясняется наша фантастическая увлеченность всем иностранным — от идей до белья. Тут есть о чем поразмыслить. Конечно, с одной стороны, на нас наступает глобализм, весь предметный мир становится интернациональным, и тут вообще не до национальных различий. Но с другой стороны, это у них глобализм, а у нас — наши все-таки традиции. Покупая любую иностранную вещь, мы тем самым, как выясняется, покупаем себе немного власти. Психологические ресурсы нашей покупательной способности на иностранное оказываются поистине бездонными.
Проблема, однако, в том, что совсем непонятно, как быть самой власти. Потому что сегодня очень все же трудно растождествиться с подданными путем потребления иностранного, потому что подданные сами уже освоили эту технологию и с иностранным отождествились. Выход один — надо найти такое иностранное, которое слабо задействовано.
В этом помогает книга известного япониста, китаиста и журналиста Всеволода Овчинникова, посвященная китайской и японской кухне. Помните, у него были "Ветка сакуры", "Корни дуба", а теперь он о кухне. Тут открываются большие возможности несходства с основными гастрономическими предпочтениями населения. Рассказывается и про суши, и ядовитую рыбу фугу, и про тухлые яйца, и про мозги живой обезьяны, и про соус из содержимого кишок коровы.
Главное, что приятно, Всеволоду Овчинникову свойствен государственный взгляд на дело. Обычно в рассказах о кухне принято находить в ней аналогии с национальным характером, с искусством, с климатом, говорить об истории народа, его привычках в сексе и коллективном пении. У Овчинникова это тоже есть, но, кроме того, он сразу же переводит дело в практический народно-хозяйственный план. Скажем, рассказывается чудовищный эпизод про поедание тухлых яиц — тут тебе и коричневое пахучее желе бывшего белка, и гнойно-зеленый глаз желтка, а потом сразу же про роль яйца в рационе китайца, помноженную на население в полтора миллиарда человек, плюс сообщения о сортах кур-несушек и народно-хозяйственные планы по яйцу на прошлую и нынешнюю пятилетку.
Нам, мне кажется, это идеально подходит. Налицо сходство менталитетов, хозяйственная основательность пополам с иностранной экзотичностью. И мне кажется, что если бы хотя бы раз в год наш президент, правительство, а возможно, и муниципальные структуры ели перед телевизором ядовитую рыбу, или тухлые яйца, или хотя бы рис в меду, то мы бы вновь обрели утраченную зарубежность властей, и это сильно способствовало бы укреплению нашей государственности.
Ричард Уортман. Сценарии власти. М., ОГИ, 2002
Всеволод Овчинников. Цветы сливы. М., Российская газета, 2002