Нобелевским лауреатом по литературе 2002 года стал венгерский писатель Имре Кертес. Теперь Венгрия станет еще одной страной, в которой присуждение Нобелевской премии по литературе будет считаться важнейшим культурным событием мирового интеллектуального процесса. Как верят в России.
Нельзя сказать, что творчество 72-летнего Имре Кертеса (Imre Kertesz) совсем неизвестно в России — в прошлом году издательство "Текст" небольшим тиражом выпустило его книжку "Английский флаг", включающую три повести. Из них самая известная — "Лишенные судьбы" — про жизнь двух человек в Освенциме. Сам бывший узник Освенцима, Имре Кертес рассказал об ужасах этой жизни холодно и безнадежно. Два года назад другой Нобелевский лауреат, Гюнтер Грасс (Guenter Grass), на заседании международного ПЕН-клуба в Москве, посвященном ужасам чеченской войны, зачислил Имре Кертеса в свои союзники по разоблачению лицемерия благополучной жизни и призвал русских писателей последовать примеру Кертеса, поставив его в ряд с Солженицыным. Наверное, тут точнее назвать Варлама Шаламова — Кертес, если судить по переведенному тексту, не склонен к солженицынскому многословию, но так как Шаламов не стал нобелевским лауреатом, то Грасс его, видимо, и не знает.Станет ли теперь безусловно хороший венгерский писатель Имре Кертес, до сих пор мучающийся чудовищным и абсолютно неактуальным для большинства ныне живущих опытом, властителем дум той части человечества, которая следит за решением нобелевских академиков? Станет ли более актуальным и насущным сам этот опыт? Вообще, что произойдет?
В 2001 лауреатом Нобелевки стал уроженец Тринидада Видьядхар Сураджпрасад Найпол (V. S. Naipaul), в 2000 году — Гао Шиньян (Gao Xingjian) из Китая, в 1996-м — Вислава Шимборска (Wislawa Szymborska) из Польши. Не знаю, что и какому количеству людей вне этих стран говорят сегодня эти имена. По-моему — мало кому и мало чего. Ровно то же произойдет и с Имре Кертесом, имя которого большинство людей забудет завтра и читать точно не станет. Спрашивается, почему в таком случае мы так ждем очередного решения Нобелевского комитета по литературе? Как будто это "Оскар". При том что фильм, получивший "Оскара", наверняка посмотрели сотни миллионов, а после премии зрителей станет в два раза больше.
Очевидно, мы продолжаем верить, что в мире есть какой-то один главный писатель, этот главный писатель говорит что-то самое главное, и кто это и что сказано, узнается в тот день, когда шведские академики вынесут свой вердикт. А уж после того, как они вынесли, можно быстро все забыть и опять отдаться гораздо более интересным и насущным делам, чем чтение неизвестного писателя.
Вопрос в том, почему такая модель продолжает нас увлекать. Сначала кажется, что это просто пережитки традиции литературоцентризма, когда главные писатели еще были. Ну, скажем, когда нобелевскую премию получали Бертран Рассел, или Эрнест Хемингуэй, или Томас Манн. Когда-то существовали эти самые всемирные писатели, мир литературы был обоснованно устроен по принципу авторитета и самые главные авторитеты короновались в Стокгольме. Но с другой стороны, как показывают анналы нобелевской истории, количество писателей, которых мир узнал один раз и на один день в момент объявления премии, все же существенно превышает тех, которых мир знал и без того и про которых как раз не помнит, были ли они лауреатами. Так что дело, видимо, в другом. Не в том, что раньше были великие писатели, говорившие самое главное, а теперь — маргиналы, говорящие про самое забытое, а в нашей российской ситуации.
У нас было пять лауреатов нобелевской премии: Иван Бунин, Борис Пастернак, Михаил Шолохов, Александр Солженицын и Иосиф Бродский. Все наши лауреаты рассказали о чудовищности нашей судьбы, кошмарности места, в котором мы живем, и стало быть, героичности самого факта нашего существования. Присуждение им премии доказало, что этот кошмар — не зазря, мир поражен и высоко оценивает то, как нам плохо живется. Поэтому мы помешаны на Нобелевке и ждем, что каждый раз нам объявят, кто теперь в мире очередной Бродский и очередной Пастернак.
То же самое никак не может произойти с нами, если какой-нибудь иностранец, например венгр, расскажет о том, как плохо живется им. Даже тут какой-то обратный эффект получается, потому что если вдуматься в то, какое впечатление на нас производит повествование о чужих страданиях, то становится понятно, какое впечатление на них, чужих, производит рассказ о страданиях наших. Неприятные сведения о маргинальных явлениях.
Но тут нас как-то клинит, и мы не вдумываемся в это, а, напротив того, ждем, не произойдет ли чуда. И хотя совершенно очевидно, что никакого писателя, который бы мог претендовать на Нобелевку, у нас сейчас нет, а если появится, то этот человек нанесет нам чудовищную травму, рассказав о чеченской войне или о вымирающей провинциальной России на фоне садомазохических игр олигархов с генералами ФСБ, но мы все ждем — а вдруг опять?
И вот думаешь, а может быть, в этом и есть главный смысл Нобелевки? Казалось бы, в мире, где с литературоцентризмом покончено навсегда, где любая претензия на авторитет вызывает резкое отторжение, где сама идея самого главного писателя производит комический эффект, Нобелевка с поразительной грацией всего этого не замечает и раз в год легко восстанавливает ситуацию, как будто опять живут Толстой и Достоевский и мы напряженно ждем от них слово истины, со слезами смешанное. А если вдруг оказывается, что лауреатом стал пожилой венгерский писатель, то что же, Бог с ним, подождем следующего года.