юбилей история
В Российском фонде культуры прошло торжественное заседание, отмечающее 90-летие со дня рождения Льва Николаевича Гумилева (1912-1992).Открывал чествование Никита Михалков, а до этого момента воспоминаниями о Льве Николаевиче делилась Маргарита Терехова. Эти двое превосходно разыграли интермедию на тему его величия. Маргарита Терехова с присущим ей женским обаянием говорила о том, каким Лев Николаевич был гением и как он ее поразил, и было очевидно, что человек, способный увлечь такую женщину, несомненно, и впрямь был гением. Никита Михалков с присущим ему, напротив того, обаянием мужским, излучая силу и благосостояние, рассказал о том, как Гумилев его смял, подмял и уничтожил, как он почувствовал себя песчинкой в космосе вселенской истории, и было очевидно, что человек, способный довести до такого состояния председателя Фонда культуры РФ, опять же был глыбой и матерым человечищем.
Вел же вечер искусствовед Савелий Ямщиков. Он, к сожалению, был в отличие от артистов вял, путался, рассказывал о ком угодно, кроме Гумилева, о нем же сообщил, что они с Гумилевым так много выпили, так много выпили, что, несмотря на то что он самый молодой в президиуме, положение его тяжелое. Надо было видеть выражение лица Тереховой, сначала изобразившей изумленное презрение в отношении обрюзгшего мужика в сивой бороде, который аттестуется тут самым молодым. Но потом она прониклась изложенной им тяжестью положения и, еще переживая взглядом некоторую досаду, беспечно бросила: "Да ладно, Савва, что ты, ты ж еще живой!" Еще живой Савва приободрился и решил объясниться, с какой стати он вообще решил вести этот вечер. Он рассказал о том, как в 1971 году тоже вел вечер Льва Николаевича и тот, отвечая на вопрос, кто же такие пассионарии, указал на Савелия Ямщикова и сказал, что вот, дескать, характерный пример пассионария. И он, как пассионарий, решил, так сказать, и в этот раз тоже провести.
Тихие и невнятные жалобы Савелия на несправедливые обиды русских ученых, про страдания каких-то кристальной чистоты людей во Пскове и чуть ли не про тетку в Тетюшах ясно знаменовали собой то, что в терминах самого Льва Николаевича называется надломом пассионарности. И было даже трудно почувствовать, что все-таки в идеях этого человека так увлекало когда-то поколение Савелия, почему Гумилев-младший казался едва ли не пророком, и если пророком, то чего?
Откровенно говоря, России в ХХ веке не повезло с историософией. У нас случился всего один философ истории — как раз Лев Николаевич Гумилев. Это, конечно, замечательно, и это нужно ценить. Тем более если этот единственный на всю русскую историю ХХ века философ истории был сыном двух гениальных поэтов, что способно сломать психику любому человеку, и пятую часть жизни провел в сталинских лагерях, что уж точно должно доконать любого. Лев Николаевич ухитрился остаться в истории русской мысли не сыном и не зэком, а именно философом — и это, разумеется, человеческий подвиг. За который ему можно простить массу мелких недостатков вроде вранья в исторических фактах или антисемитизма довольно странной конфигурации, спроецированного в нарисованную им фантастическую картину хазарского каганата.
Но вот сама суть этой философии истории... В ХХ веке были разные философии истории. Скажем, Арнольд Тойнби считал, что история развивается по модели "вызов--ответ", есть испытания, которые посылаются человеческим сообществам, они как-то на них отвечают, иногда достойно, иногда нет. По сути, история в этом понимании становится диалогом между человеком и Богом. Скажем, Карл Ясперс считал, что история структурируется "осевым временем", моментом осознания человеком себя и мира, который приходит как озарение. В этом понимании история превращается в череду гениальных романтических прозрений. Йохан Хейзинга считал, что философия истории — это философия игры, в этом понимании история превращалась в череду изысканных шахматных партий. Гумилеву все это очень не нравилось.
В его понимании история — это движение биомассы под названием этнос, которой вдруг вступило двигаться, у которой случилась фаза пассионарности, и она прет, как саранча. Грустно, что единственной интуицией истории, которую Россия породила из себя в ХХ веке, оказалась интуиция разгоряченной толпы. История Гумилева не интеллектуальна, не изысканна, в ней не случается озарений и в ней нет метафизики божественного присутствия. В ней есть орда, которая прет, потому что ее расперло.
И все же это отчаянно увлекало. Любая философия истории — это рефлексия своего собственного времени и опыта, вопрос о смысле истории — это вопрос о гарантии осмысленности нашего существования. Гумилеву надо было ответить на вопрос об осмысленности существования народа, одна половина которого перерезала вторую половину, когда ему было семь лет, потом опять поделились пополам, и одни стали палачами для других (ему было 23 года), и впереди у этого народа была война этих недорезанных палачей и жертв со всем остальным миром за победу коммунизма во всем мире. Причем отвечал он, сидя не за письменным столом, а в лагере.
Ответ, который он нашел, оказался необыкновенно созвучен настроению уже следующего поколения интеллигенции, которая оказалась наследницей всей этой предшествующей фантасмагории, и ей надо было как-то с этим разбираться. Ну хотя бы внутренне, хотя бы на уровне представлений, зачем все это было и что получится. Гумилев ответил так: наше существование — это биологический процесс. Мы потребляем и производим энергию. Нас иногда колбасит, а иногда нет. Никакого смысла в каждой отдельной жизни нет, любые озарения — уход в ничто, в пустоту, рефлексировать бессмысленно, а важно, чтобы этнос работал. Проблема смысла жизни решается так, что жизнь есть природный фактор. У Гумилева есть пассаж о том, как одинаково связаны с природой бушмен и профессор истории: и тот и другой ест, испражняется, мерзнет, греется, словом, обменивается энергией с окружающим пространством. Разница между бушменом и профессором в том, что один просто ест и испражняется, а второй понимает, что в этом смысл его жизни.
Такая идея снимает существеннейшие травмы. Скажем, скандальная теория Гумилева про татарско-русский симбиоз во время татаро-монгольского ига, где русские с татарами образовали нерасторжимое единство. Мистическое единство жертв и палачей, образовавших один этнос, существование которого есть природный фактор, и с этим ничего нельзя поделать. Мысль о единстве с палачами почему-то согревает жертв, как, скажем, согревает заложников любовь к захватившим их террористам или как согревает взаимная любовь палача и жертву в "Ночном портье". И думать тут ни о чем не надо, надо только почувствовать высший смысл любви к палачу.
Существуют разные ответы на вопрос, когда именно Россия стала провинциальной страной. Вот, например, во времена Гумилева вроде бы еще нет — так или иначе, это мыслитель мирового уровня. А сегодня уже, безусловно, да — никаких таких мыслителей у нас больше нет и появляться не с чего. Может быть, где-то на пути от Гумилева к сегодняшнему дню? Гумилев навеял поколению Михалкова золотой сон о том, что наше величие есть природный фактор существования Евразии как материка. Так что можно не беспокоиться о смысле пройденного пути. Мы — евразийцы, пассионарности на наш век хватит. Спрашивается, можно ли было, приняв этот вывод, не оказаться через двадцать лет в полной Азиопе?
ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН