Выдающийся русский писатель Владимир Войнович, который в нынешнем году отметил 85-летие, в 1980 году был выслан из СССР и поселился в Мюнхене. С тех пор его жизнь тесно связана с Германией. Писатель рассказывает о тесном переплетении двух культур и делится личным опытом жизни за рубежом с Андреем Архангельским в интервью для "Д".
Владимир Войнович: "Меня немцы обычно сравнивают с Ярославом Гашеком"
Фото: Юрий Белинский/ТАСС
— Ваша жизнь с 1980 года связана с Германией. Каким было первое впечатление? Вероятно, растерянность, как у всякого человека, лишенного родины (в декабре 1980 года Владимир Войнович был выслан из СССР, а в 1981 году лишен советского гражданства.— А. А.). Можете сейчас вспомнить этот момент?
— Когда я впервые прилетел в Германию, первое чувство было... странное. Вот я прохожу через паспортный контроль, вижу — за будкой стоят люди, которые меня встречают: писатель Виктор Некрасов (когда он уезжал из СССР, у меня было чувство, что я простился с ним навсегда), знакомые, друзья-иностранцы — одна немка, двое итальянцев, двое поляков... И у меня было ощущение, что я попал на тот свет и меня там встречают. На самом деле я предполагал, что меня в конце концов выгонят из СССР, но все равно не был к этому готов. И все, что случилось потом, воспринималось с оттенком абсурда. Например, нас поселили в очень хорошей гостинице Splendid в Мюнхене. Там останавливалась разные знаменитости, начиная с Хемингуэя. Потом управляющая гостиницей рассказывала о своем первом впечатлении: какие-то люди, по виду даже неплохо одетые, приехали в дорогую гостиницу, на лицах была какая-то... печать отчаяния, несчастья. До такой степени, что она, после того как подавала нам завтрак, иногда запиралась у себя и плакала. Вот такое мы производили впечатление.
— Как происходило ваше знакомство с немецким обществом, с медиа?
— Все началось с курьеза. Ко времени переезда в Германию мой "Чонкин" уже был переведен на 30 языков, и я, как мне казалось, был довольно известен за границей. К тому времени я уже четыре года был членом Баварской академии искусств. После выступления там меня окружили журналисты и стали задавать вопросы. Я им рассказал, что родился в Таджикской ССР, потом был долгое время рабочим, потом служил в армии, потом стал писателем. Наутро выходят газеты, и почти во всех написано так: "Владимир Войнович, простой таджикский рабочий, написал роман и был изгнан из Советского Союза". Я решил уточнить ситуацию. К тому времени ко мне обратился корреспондент журнала Stern: они хотели написать очерк обо мне. Этот журналист приехал ко мне в деревню, жил неделю, и я ему среди прочего рассказал эпизод из своей жизни. Когда меня не приняли в Литературный институт потому, что посчитали мою сербскую фамилию еврейской, поскольку она кончается на "ич". Он написал в очерке, что меня не приняли в институт потому, что я еврей. И с тех пор уже обо мне стали писать так: "Владимир Войнович — простой таджикский рабочий, отягченный еврейской фамилией, вынужден был бежать из СССР". А надо сказать, что мои дальние сербские родственники с большим энтузиазмом восприняли мой приезд в Германию: надеялись со мной увидеться. И после этой публикации они с огорчением мне написали: "Мы, может быть, и родные вам по душе, но, к сожалению, очевидно, не родственники". И тогда уже мне пришлось объяснять им, что мы все-таки родственники, хотя мама у меня еврейка. При этом по паспорту и в душе я вообще-то всегда считал себя русским. А тут получалось так, что был русским, а теперь переменил национальность, потому что в современной Германии евреям предоставляются определенные льготы. (Смеется.)
— Юмор помогает вам в таких ситуациях, хотя, казалось бы, тут не до шуток.
— Я уехал из СССР по политическим причинам. А тут оказывается, что я "отягчен еврейской фамилией" и не "уехал", а именно "бежал из СССР"... Мне приходилось знакомить людей со своей разветвленной родословной... Эта история имела еще одно продолжение. Когда мне исполнилось 60 лет, город Мюнхен решил отметить мой юбилей и устроил в мою честь вечер. В местной газете был такой анонс (на немецком): "Место, где звучит настоящая русская речь. Таджикский сатирик будет читать из своих произведений". Я прихожу, а там на каждом стуле разложены листки с моей биографией, и там опять написано, что "отягченный еврейской фамилией, он вынужден был бежать из Советского Союза". Я сильно разозлился, попытался публике что-то объяснить. Потом ко мне подошел журналист, говорит, что хочет взять у меня интервью. Я говорю: "Хорошо, но если вы снова напишите, что я "таджикский рабочий, отягченный еврейской фамилией", я за себя не отвечаю". Нет, говорит он, я все напишу правильно. Вскоре действительно появилось интервью... Я рассказал корреспонденту, что родился в Таджикистане, но прожил там только восемь лет, а перед самой войной переехал в Украину, в город Запорожье. И вот он все правильно пишет о том, что я родился в Таджикистане, а дальше так: "Когда немцы напали на Советский Союз, он вынужден был бежать из Таджикистана на Украину". В общем, отношения с немецкой прессой у меня всегда складывались сложно. (Смеется.)
— Биография почти любого советского человека, родившегося до войны, выглядела примерно так, это сложно объяснить постороннему... А что касается рецензий?
— "Чонкин" был принят очень хорошо и выдержал много изданий. Высоко оценивались критикой и другие мои книги. Но когда был переведен на немецкий мой роман "Москва 2042", в одной из важных газет, Frankfurter Algemeine Zeitung, появилась критическая статья, она называлась "Спи спокойно, товарищ читатель". Там было написано, что роман очень плохой, скучный и неинтересный. А главное, писал автор, "писатель в романе осмелился бросить вызов самому Александру Зиновьеву, который, как известно, написал великий роман "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина". Я ответил этому критику репликой "Проснись, товарищ критик", в которой объяснил, что, может быть, мой роман и плохой, но роман о солдате Чонкине написал все-таки я, а не Зиновьев. Из газеты я получил ответ от заведующего отделом литературы: он писал, что с удовольствием поместит мою реплику, но только если я ее адресую не критику, а самой редакции. Я тогда еще плохо знал немецкий, не понял толком, чего от меня хотят, и махнул на это рукой.
— В общем, назрела необходимость учить немецкий язык. Вы стали его учить уже после того, как приехали в Германию?
— Специально я его не учил, честно говоря. У меня всегда были способности к языкам, но я их осваивал "со слуха". Говорил свободно по-украински, неплохо — по-польски, английский учил на одномесячных курсах. Немецкий казался мне слишком сложным, и я, честно говоря, был уверен, что его никогда не выучу. Но однажды в очередной раз уехал в Америку, потом вернулся в Германию, взял такси и по дороге о чем-то разговорился с таксистом. И вдруг понял, что я могу как-то изъясняться на немецком. Я тогда очень удивился и уже потом стал стараться, заглядывать в газеты, и как-то я дошел до определенного уровня, про который моя дочь — она, кстати, преподаватель немецкого языка — говорит, что он у меня "неплохой". Я много понимаю, говорю по-немецки, но поскольку у меня, как у всех иностранцев, проблемы с падежами, в каких-то случаях я продолжаю делать ошибки.
— Немецкий актер Ларс Айдингер, который, кстати, сыграл Николая II в российском фильме "Матильда", рассказал, что коллективное чувство вины у немцев распространяется даже на обыденную речь, язык. Например, слово "патриотизм" немцы стараются не употреблять, поскольку оно скомпрометировано в 1930-е годы. В России особенно заметно, что рефлексия внутри немецкого общества носит не показной, а глубинный характер. Как этот процесс происходил в Германии в 1980-е, в 1990-е?
— Когда я приехал в Германию, главное было уже позади. Исторический урок к тому времени уже был усвоен всеми слоями немецкого общества. Испытывать чувство стыда за то, что происходило в Германии в 1930-1940-е годы, стало естественным не только для интеллигенции, но и для всех слоев общества. Оно столь глубоко, что немцы даже стесняются вспоминать свою историю. При этом мы прекрасно знаем, что Германии есть чем гордиться: великой культурой, философией, техническими достижениями. Но когда им хочется что-то рассказать об этом, они понимают, что невозможно говорить о культуре отдельно от истории, общества. И поэтому — я замечал много раз — немцы вообще предпочитают избегать любых разговоров о прошлом. Это отличает их от нас. Мы ведь тоже пережили тоталитарную травму, и в России есть люди, которые критически относятся к советскому прошлому, но при этом мы все-таки говорим о прошлом, даже любим его ругать. А вот в Германии предпочитают избегать этого разговора.
— По поводу правого реванша, партии AfD, что это за явление в немецком обществе? Откуда это вообще взялось, вы можете объяснить?
— Поскольку я бываю теперь в Мюнхене нечасто, я не имею полной информации. Но там живет моя дочь. На одной из центральных улиц Мюнхена — Леопольдштрассе — перед нашим домом регулярно появляются какие-то люди со столами и плакатами, в их числе и портрет Путина с собачкой на руках. Они говорят, что если бы у них был такой канцлер, как Путин, то вообще было бы все замечательно. Одно время они приветствовали победу Трампа, но потом, кажется, убрали его со своих плакатов. А Путин остался. Что касается ответа на ваш вопрос, я объясняю это так. Германия много лет старается демонстрировать открытость и гуманность. Я знаю, например, немцев, которые добровольно едут в Израиль, работают там практически бесплатно в кибуцах, получая копейки: они так видят свой моральный долг. Чувство вины за прошлое сказывается на сегодняшнем отношении к иностранцам, особенно к беженцам. Германия принимает людей любых национальностей — тех, кто бежит от беды. Все эти люди пользуются гостеприимством Германии, им платят пособие. Но не все жители понимают, что Германия в своей миграционной политике руководствуется высшими принципами гуманности, человеколюбия. Из-за этого у части немецкого общества появляются опасения, что Германия больше заботится о приезжих, чем о собственных гражданах. Этим настроениям, конечно, способствует и уровень ксенофобии, увеличивающийся одновременно с ростом числа мигрантов. Поэтому и возникают все эти альтернативные движения. Хотя они и составляют пока меньшинство.
— Существует ли именно немецкий читатель Войновича, в чем его специфика? Как они понимают, например, "Чонкина" или "Москва 2042"?
— Мне трудно выделить именно немецких читателей... Лучше я расскажу вам, как к нам относились в Германии люди, может быть даже не читавшие моих книг. Когда я переехал в деревню, моя дочь Ольга пошла в первый класс местной школы. Ее учительница фрау Гербер ввела ее в класс и объявила: "Дети, эта девочка из России. Она не знает ни одного немецкого слова". Почему-то это объявление детям очень понравилось, и они все захотели с Олей дружить. А затем с нами пожелали познакомиться и их родители, самые разные. Среди них была семья местного фермера. И вот этот фермер в честь моей дочери решил назвать одну из своих коров Ольгой. Так, ему казалось, он может выразить свое уважение к нам. А Оля вскоре не только овладела немецким языком, но и превзошла в его знании большинство своих соучеников. В конце концов она стала немецкой писательницей, одно время очень успешной. Теперь пишет мало, но преподает немецкий язык.
— Способны ли немецкие литературоведы, интеллектуалы оценить ваш юмор, сатиру, с кем вас сравнивают?
— Меня немцы обычно сравнивают с Ярославом Гашеком, хотя я считаю это сравнение не совсем корректным. У Гашека Швейк — бравый солдат, а Чонкин — совсем не бравый. Но ставя в один ряд Швейка и Чонкина, они возводят моего персонажа в ранг народного героя. И даже размышляют о нем в философских категориях. Так что я им верю.