Большой театр при содействии санкт-петербургского фестиваля EARLYMUSIC открыл сезонный цикл "Камерные вечера в Бетховенском зале". Играл Фрайбургский барочный оркестр под управлением Готтфрида фон дер Гольтца (Gottfried von der Goltz). Пела чернокожая сопрано Клэрон Макфадден (Cleron McFadden). Слушала ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ.
До антракта звучали увертюры, арии и Концерт немца Иоганна-Йозефа Фукса (1660-1741) и чеха Яна-Дисмаса Зеленки (1679-1745), после антракта — симфония "Смерть Авеля" работы итальянца Антонио Кальдара (ок. 1670-1732) и кантата "Несчастная Дидона" Франческо Конти (1682-1732). На первый взгляд — не более чем каталог ровесников-маргиналов, объединенных принадлежностью к композиторской школе эпохи барокко. Но только на первый взгляд.Словно бы взяв да и позволив себе подурить, музыканты Фрайбургского оркестра привезли программу принципиально далекую от поп-авторов XVII-XVIII веков вроде итальянских Корелли, Вивальди да и самого папочки Баха. Получилось невиданное у нас барокко, представившее минимум одного из композиторов — Яна-Дисмаса Зеленку — подлинным героем своего времени.
В его двух ариях для сопрано и струнных ("Se pensi cangiar quel core" и "Povera fede sei pur mal spesa"), как и в Концерте для восьми инструментов — кстати, все они 1733 года, вроде бы все то барочное, чему по науке тут и положено быть. Булькающий клавесин, томительные струнные унисоны, риторические дырки пауз, слепок оперности в ариях и соревновательности — в Концерте. Но все скомбинировано, словно вопреки законам эпохи, почти постмодернистски.
Дыхание, и певицы, и оркестра,— рудимент ненужной музыке физиологии. С дыханием у Зеленки можно и не справляться. Куда как правильнее задохнуться, загнав вдруг Allegro Концерта в жерло диковинных дуэтирований, скажем, фагота с гобоем или совсем небывалого — клавесина с фаготом. Или подавиться невыигрываемым духовым соло только затем, чтобы выпятить соло следующего инструмента.
Слушаешь — и диву даешься. Как если бы в фильме "Ирония судьбы" эстрадную необарочность Микаэла Таривердиева визуализировали бы не блондинистой красоткой Барбарой Брыльской, а, скажем, пухлым Игорем Ильинским. Таково вот слышать фаготную фиоритуру, на равных со скрипками, лютней и сахаристым гобоем представительствующую у Зеленки за печально-неземные миноры и хорошо знакомую нам (хотя бы по "Временам года" Вивальди) вдохновенную авторскую переменчивость. А чего стоит начало одного из его опусов, где после внятно узнаваемой камаринской (вот уж где не ожидаешь споткнуться о "славянский корень") упираешься в красивые струнные пассажи, — один из самых общих слоганов европейской инструментальной культуры. Культуры, если еще и удивляющей нас, то случаями, которые, как незаигранная музыка Зеленки, дают задуматься о сочетаемости ремесла и таланта, в XVIII веке явно не уступавшим гению вроде того же Баха.